Чего только не сделает с людьми корысть? И эти лучшие люди, которые, в сущности, были немногим лучше тех, сразу согласились на предложение Филиппа. Решено было, если они не пристанут к берегу, напасть на остальных в эту же ночь и столкнуть их с плота в море.

Однако продолжительное совещание товарищей с Филиппом возбудило подозрение остальных, и они тоже стали держать совет между собой и не выпускали из рук своего оружия. Когда ветер стих, до берега оставалось не более двух миль, но опять их стало уносить в море. Филипп поминутно нащупывал свой тесак в ожидании момента мщения.

Ночь была прекрасная, море спокойно и в воздухе ни малейшего дуновения ветерка. Люди делали вид, что спали, но и те, и другие подстерегали друг друга. Филипп должен был подать сигнал, который состоял в том, чтобы разом спустить парус так, чтобы он упал на противников, и они запутались бы в нем. По приказанию Филиппа Шрифтен взялся за руль, а Кранц оставался подле него. Парус и рея с шумом упали на спящих, и с этого момента началась страшная забава. Каждый молча вскочил и пустил в ход свое оружие; слышны были голоса Филиппа и Кранца. Филипп, не покладая рук, тоже работал тесаком: жажда мщения в нем была ненасытна. Парус упал и накрыл многих и тем облегчил работу сторонников Филиппа. Многие падали на месте, другие защищались, падали за борт и исчезали в морской глубине. В несколько минут страшное дело взаимной резни было сделано. А Шрифтен стоял у руля, и время от времени раздавался его демонический хохот: Хи! Хи! Хи! Хи!

Схватка окончилась, и Филипп стоял, прислонясь к мачте, стараясь вздохнуть полной грудью. Теперь, когда чувство мести в нем было удовлетворено, он закрыл лицо руками и горько плакал, тогда как сторонники его делили между собой достояние убитых товарищей.

Теперь оставалось на плоту всего только тринадцать человек, кроме Филиппа, Кранца и Шрифтена. С рассветом снова подул свежий ветер, и они рассчитывали часа через два пристать к берегу. Но верхушка мачты обломилась вследствие сильного ветра, парус упал, и пока они возились над мачтой и парусом, ветер стал спадать, и они снова остались на расстоянии всего только одной мили от берега.

Филипп вообще очень редко и мало разговаривал с Шрифтеном, но со времени разлуки с Аминой в душе лоцмана вновь проснулось его недоброжелательство по отношению к Филиппу. Его постоянный едкий сарказм, его поминутный дьявольский смех и злобные взгляды, которыми он провожал всюду Филиппа, несомненно свидетельствовали об этом. Впрочем, Филиппу это было безразлично: его слишком угнетало его горе, чтобы он мог интересоваться чем-либо другим.

Измученный и изнуренный Филипп после всех пережитых им в эти последние сутки волнений заснул, наконец, подле Кранца, остававшегося около него безотлучно; Шрифтен стоял у руля. Филипп спал крепко и видел во сне Амину. Вдруг он почувствовал, как будто Шрифтен снимает с его шеи цепочку, к которой была прикреплена реликвия; вздрогнув, он проснулся и схватил за руку Шрифтена, настоящего Шрифтена, который действительно держал в руке его святыню и тянул за цепочку.

Завязалась короткая борьба. Не помня себя от бешенства, Филипп подмял под себя лоцмана и придавил его грудь коленом, а затем, когда тот как будто потерял сознание, схватил его поперек корпуса и со всего размаха швырнул его в воду.

— Человек или дьявол, спасайся теперь, если можешь! — воскликнул Филипп.

Борьба разбудила Кранца и остальных, но никто не успел помешать Филиппу расправиться со Шрифтеном. Кранцу он сообщил в двух словах, что произошло, а остальные, видя, что на их сокровища никто не покушается, только перевернулись на другой бок и продолжали дремать. Филипп смотрел, не появится ли где-нибудь на поверхности воды тело Шрифтена, но его нигде не было видно, и Филипп остался этим очень доволен.

Как описать весь ужас того, что испытала Амина, увидев, что она разлучена с мужем! Не отводя глаз, она следила за уплывавшей частью плота, пока ночь и мрак не поглотили всего; в порыве безумного отчаяния она лишилась чувств. Солнце пекло нещадно, причиняя ей острую боль, когда она, наконец, очнулась и раскрыла глаза.

— О, Филипп, Филипп! — воскликнула она. — Так это правда! Так это не страшный сон!..

Ее страшно мучила жажда; она схватила одну из бутылок и сделала несколько глотков, после чего сразу почувствовала облегчение. Но кругом не было никого и ничего, кроме неба и моря. Самые ужасные мысли приходили ей в голову: то она спрашивала себя, зачем ей поддерживать свою жизнь, если она разлучена навек с Филиппом; то опять рождалась надежда: «а может быть я могу еще свидеться с ним?» — и тогда она готова была вытерпеть все, вынести все терзания и муки ради одной этой надежды.

Прошел длинный, томительный день; наступила ночь. На небе собрались тучи и засверкала молния; мало-помалу гроза все усиливалась, и Амина радовалась в душе, что если ей грозит неминуемая смерть, то смерть от молнии казалась самой желанной, самой прекрасной. Приветствуя такую смерть, Амина отошла к средине плота и опустилась на свое ложе, устроенное для ее удобства Филиппом, и незаметно для себя заснула.

Гроза разразилась страшнейшим ливнем, и поутру Амина проснулась промокшая и продрогшая до костей. Но яркое солнце живо обсушило ее и вместе с тем так сильно напекло ей голову, что мысли ее стали путаться, затем у нее открылся бред, и она увидела себя на зеленеющем берегу и Филиппа, спешившего к ней. Она протягивала к нему руки, звала его, хотела подняться и бежать навстречу, но ноги не слушались ее, и, приподнявшись, она снова упала на свои подушки и лишилась чувств.

Теперь мы возвратимся к Филиппу и его странной судьбе. Спустя несколько часов после того, как он кинул в море Шрифтена, их плот пристал, наконец, к берегу. Берег этот представлял собою пологую песчаную отмель, усеянную самыми разнообразными ярко-цветными ракушками. Как и все остальные острова этой группы, остров был покрыт густым лесом кокосовых пальм. Тени и прохлады, пищи и питья здесь было вдоволь, но Филипп не думал ни о чем, кроме своей утраты, а команда ни о чем, кроме своих сокровищ. Кранц почти насильно отвел Филиппа в тень и предложил ему отдохнуть, но едва он отошел от него, как Филипп вскочил и побежал к той части берега, откуда он полагал, что можно будет увидеть плот, где осталась Амина. Но этот плот был теперь далеко, далеко!

— Пропала, пропала навсегда! — в отчаянии воскликнул он.

— Вовсе нет, Филипп, — возразил Кранц. — Провидение, спасшее нас, спасет и ее, я уверен в том. Невозможно, чтобы она погибла среди этого архипелага цветущих островов, из которых многие населены; как женщина, она, вероятно, не встретит недоброжелательства ни в ком!

— Пусть так, Кранц, но мы должны построить плот и отправиться разыскивать се; нам нельзя оставаться здесь! Я буду искать ее по всему свету.

— И я последую за вами всюду, Филипп! — сказал Кранц. — Но прежде всего надо позаботиться о настоящем; вернемся на наш плот, возьмем с него те припасы, в которых мы теперь так нуждаемся, и затем, отдохнув, обсудим этот вопрос.

Они возвратились к тому месту, где на песке был оставлен плот. Матросы покинули его и теперь расположились на берегу под сенью пальм, поодиночке, каждый над своим мешком с золотом и слитками. Все, что находилось на плоту, так и осталось на нем: ничего не было перенесено на берег. Кранц крикнул людей и приказал им приступить к разгрузке плота, но ни один не двинулся с места. Они боялись отойти от своих денег, чтобы кто другой не взял их себе, и теперь, когда жизни их были в сравнительной безопасности, еще более дрожали над своим богатством.

— Проклятые деньги совсем лишили их рассудка! — сказал Кранц, обращаясь к Филиппу. — Давайте попробуем, не управимся ли мы и без них.

И они стали сносить на берег все, что было самого необходимого, плотничьи инструменты, лучшее оружие и заряды, так как, завладей ими матросы, дело неминуемо дошло бы до резни. Паруса, снасти и кое-какие мелкие колья они также стащили под пальмы, где на некотором расстоянии от матросов разбили себе небольшую палатку, куда сложили все, что успели забрать с плота. Оставив при себе незначительное сравнительно количество патронов, остальные они зарыли у палатки в сухой песок так, чтобы их нельзя было найти посторонним, затем Кранц срубил топором молодое кокосовое деревцо, густо увешанное плодами, и молоко, содержащееся в этих громадных орехах, утолило жажду, мучившую Филиппа и Кранца. Матросы же, боясь отойти от своих мешков с золотом, только облизывали свои слипшиеся и сухие губы, глядя на своих начальников, с наслаждением утолявших свою жажду молоком кокосовых орехов.