— Амина Вандердеккен! Несчастная женщина! Если бы ты послушалась моего совета, этого бы не случилось. А теперь уже поздно; поздно спасти твою жизнь, но не поздно еще спасти твою душу! Брось свое упрямство и смягчи свое жесткое сердце. Воззови к Милосердому Спасителю, чтобы он принял дух твой… Покайся перед Ним в грехах твоих! Еще не поздно! Амина! — продолжал старик, заливаясь слезами. — Умоляю тебя! Заклинаю тебя всем святым, сними хоть эту тяжесть с моей души, примирись с Богом перед смертью!

— Ты говоришь «несчастная женщина»! — сказала Амина. — А я скажу «несчастный старик»! Страдания и муки Амины скоро окончатся, а ты еще долго будешь терпеть все муки ада! Несчастный был тот день, когда мой Филипп спас тебя от смерти; несчастная была та мысль и то чувство, которые подсказали ему оказать тебе поддержку и гостеприимство в нашем доме! Несчастной была та минута, когда я впервые увидела тебя! Пусть твоя совесть судит тебя! И я говорю вам, что не променяю эту ужасную смерть на те муки, какие испытаете вы в этой жизни и в будущей. Оставьте меня! Я умираю в вере своих отцов и отвергаю веру, которая допускает деяния, подобные этим!

— Амина Вандердеккен! — воскликнул обезумевший от горя старик, упав перед ней на колени и ломая в отчаянии руки.

— Оставьте меня, патер Матиас!

— Ведь остается еще всего одна минута. Именем Господа прошу!.. Воззови к Нему, к его неизреченной милости…

— Оставьте меня, я вам сказала: эта последняя минута по праву принадлежит мне!

Несчастный старик отвернулся, и горькие слезы продолжали бежать по его бледным впалым щекам; он был действительно глубоко несчастен.

Старший палач стал теперь опрашивать духовников, в мире ли с Богом умирает осужденный, и если духовник давал утвердительный ответ, то вокруг шеи осужденного и столба, к которому он был привязан цепями, палач пропускал веревку, и несчастный был придушен прежде, чем пламя успевало коснуться его. На этот раз все осужденные получили это снисхождение, кроме Амины.

Когда главный палач обратился с обычным вопросом к патеру Матиасу, тот ничего не ответил, только покачал головой.

Палач отвернулся. Минуту спустя патер Матиас разыскал его и, незаметно дернув за рукав, прошептал, запинаясь, дрожащим от слез голосом: «не дайте ей мучиться долго!». Палач утвердительно кивнул головой и отошел в сторону.

Великий инквизитор подал знак, и костры зажгли все одновременно. По просьбе старого патера палач Амины подкинул несколько охапок мокрой соломы на ее костер; от соломы пошел густой удушливый дым, в котором она одурманилась и задохлась прежде, чем пламя успело коснуться ее.

— Мать моя! Мать моя! Иду к тебе! — воскликнула Амина, и это были ее последние слова.

Вскоре пламя высоко взвилось над кострами; ветер с реки раздувал его все сильней и сильней, но затем пламя стало ослабевать, и, наконец, от костров остались лишь груды горящих углей и остатки человеческих скелетов, прикованных цепями, — это было все, что осталось от сильной духом и прекрасной телом Амины.

Прошло много лет с того времени, как Амина умерла такой ужасной смертью. А Филипп, где он был все эти годы? Что делал? Он был помешанным, одно время буйным и неукротимым, а затем тихим, унылым и безобидным; временами к нему как будто возвращался рассудок, как иногда в туманный и дождливый день проглядывает солнце, но затем снова воцаряется мрак.

Долгие годы безотлучно находился при нем человек, ухаживавший за ним, как любящая мать, и жил только одной надеждой, что к больному снова вернется рассудок. Он ждал этого с тревогой и надеждой, проводя свои дни в горе и раскаянии, и, наконец, умер не дождавшись того, о чем так страстно и так неустанно молил Бога. Этот человек был патер Матиас.

Домик в Тернозе давно пришел в запустение и упадок; законные наследники получили все, что осталось после Филиппа и его жены, возвращения которых ждали долго, но так и не дождались.

За это время Филипп постарел, поседел; его некогда мощная и стройная фигура сгорбилась; он казался гораздо старше своих лет и хотя был теперь в здравом уме, но силы его ушли безвозвратно. Он устал жить и только помышляет, как бы исполнить то, что ему предназначено, и затем распроститься с жизнью.

Священная реликвия по-прежнему хранилась у него на груди, никто не посмел отнять ее у него. Теперь его отпустили из дома умалишенных, так как врачи признали его совершенно излечившимся и снабдили его средствами, чтобы он возвратился на родину. Но теперь у Филиппа не было больше родины, не было родного дома: со смертью Амины весь Божий мир для него опустел.

Судно, на которое в качестве пассажира был принят Филипп, возвращалось из Гоа в Лиссабон. Это был бриг, носивший имя «Nostra Senora da Monte». Капитан брига, старый португалец, был страшно суеверен и столь же пристрастен к араку, что среди людей его нации встречается весьма редко. В тот момент, когда судно покидало Гоа и Филипп, стоя на палубе, смотрел на шпиц и купол собора, где он в последний раз видел Амину, он вдруг почувствовал, что кто-то тронул его за локоть; обернувшись, он увидел Шрифтена.

— Опять на одном судне встретились! Хи! Хи! — проговорил знакомый голос лоцмана.

За это время Шрифтен ни на йоту не изменился, словно годы не имели значения для него.

Только в первый момент Филипп невольно отшатнулся при виде этого человека, но тотчас же овладел собой и заговорил совершенно ласково и спокойно:

— Какими судьбами вы здесь, Шрифтен? Я думаю, что ваше появление предвещает мне осуществление моего завета, не так ли?

— Может быть! — отозвался лоцман. — Мы оба уже устали.

Филипп ничего не ответил.

— Много судов потерпело крушение; много людей погибло, Филипп Вандердеккен, из-за встреч с вашим отцом за то время, то вы провели здесь в заключении! — продолжал Шрифтен.

— Дай Бог, чтобы наша последующая встреча с ними была более счастливой и была последней! — сказал Филипп.

— Нет, нет! — торопливо возразил лоцман. — Пусть он лучше несет до конца свое заклятие и плавает до дня страшного суда!

— Низкий вы человек! — негодующим тоном воскликнул Филипп. — Мне говорит предчувствие, что ваше злостное желание не осуществится! Оставьте меня, жестокий, немилосердный человек! Не то я докажу вам, что хотя волосы мои поседели, и спина сгорбилась, рука моя все еще достаточно сильна!

Не сказав ни слова, Шрифтен повернулся и пошел, но он вспомнил о своей попытке в пору первого плавания с Филиппом возмутить против него экипаж заявлением, что Филипп причастен к «Летучему Голландцу», и что его присутствие на судне может стать причиной его гибели. Эти сообщения не остались без последствий. Филипп стал замечать, что его сторонятся, чуждаются, и чтобы уравновесить свои шансы в борьбе с Шрифтеном, он стал утверждать, что этот человек исчадие ада, что он неведомо как появляется и исчезает, и так как наружность лоцмана не говорила в его пользу, тогда как наружность Филиппа была в высшей степени располагающая, то мнения команды и всего экипажа разделились: одни были против Филиппа, другие против Шрифтена. Капитан и некоторые высшие чины с одинаковым недоброжелательством смотрели и на того, и на другого и с нетерпением выжидали момента, когда можно будет отделаться от обоих.

Погода все время была благоприятная, и все мечтали уже о благополучном конце плавания. Вдруг, когда судно находилось у берегов Южной Африки, недалеко от Лагулла, все небо потемнело, и кругом воцарился какой-то неестественный мрак.

В кают-компании этот постепенно усиливающийся мрак был прежде всех замечен Филиппом, который тотчас же поспешил на палубу. За ним последовали капитан и большинство пассажиров.

— Матерь Божия, помоги нам и заступи нас! — воскликнул капитан. — Что бы это такое было?

— Смотрите! Смотрите! Вон там! — послышались тревожные голоса матросов.

Все кинулись к шкафутам, чтобы увидеть, на что указывали люди. Филипп, Шрифтен и капитан случайно очутились друг подле друга. Не более чем в двух кабельтовах расстояния от «Nostra Senora da Monte», на траверсе у нее, виднелась из воды верхняя часть грот-мачты и марсель какого-то, по-видимому, затонувшего в этом месте судна, но мачты и реи этого судна постепенно как бы вырастали из воды со всеми парусами и вантами; наконец, показался над поверхностью и самый корпус судна, вплоть до его ватерлинии.