Но Киёмори нравилось здесь бывать. Среди этих людей он чувствовал себя дома. Даже Воровской рынок, чьи лотки иногда возникали под гигантским железным деревом в западном углу площади, очаровывал его. Назови их хоть грабителями, хоть головорезами, но разве они не дружелюбны, когда у них есть чем набить брюхо? Что-то было не так в этом мире, принуждавшем их к воровству. Негодяи здесь отсутствовали – скорее их можно обнаружить среди величественных облаков над горой Хиэй, в храме Ондзодзи и даже в Наре, где они превращали залы и башни буддистских храмов в свои крепости – многочисленные порочные будды в расшитых золотом одеяниях из парчи.

Погруженный в такие мысли Киёмори очутился в самом центре плотной толпы; засматриваясь здесь, останавливаясь там, он бродил, не замечая опускавшейся темноты. Под железным деревом не было видно ни души, но в сгущавшихся сумерках он разглядел огоньки фонарей, букетики цветов и дрожавший, поднимавшийся вверх дым благовоний. И вскоре девушки-танцовщицы и женщины низшего сословия начали появляться группами, одна вслед другой, приближаясь к месту поклонения у дерева.

Древняя легенда гласила, что давным-давно на том месте, где после выросло это железное дерево, жила любовница известного разбойника. Согласно возникшему в то время суеверию, молитвы, произнесенные здесь незамужней женщиной, привораживали к ней возлюбленного или насылали отвратительную болезнь на ее соперницу. Смерть разбойника в тюрьме, последовавшая 7 февраля 988 года, взбудоражила народ, и с тех пор головорезы с рыночной площади и женщины самых различных занятий в седьмой день каждого месяца увековечивали его память благовониями и цветами.

Более ста лет прошло с тех пор, когда сын придворного четвертого ранга неистовствовал здесь и там, поджигая, грабя и убивая, но простые люди не забывали имя разбойника, будто оно было выжжено в их памяти. Его преступления стали сенсацией эпохи, отмеченной наивысшим могуществом и великолепием дома Фудзивара. Для простолюдинов тот разбойник, полностью отрицавший установившийся порядок, был воплощением их тайного желания сопротивляться, и вместо того чтобы осудить его преступления, они стали почитать их. Казалось, что, пока останется жив хоть один Фудзивара, сюда будут приносить благовония и цветы, и молиться здесь будут вовсе не из суеверия.

«В моей крови тоже есть что-то от этого разбойника», – подумал Киёмори. Светящиеся точки под деревом стали казаться ему маяками, указывающими путь для него самого, и это ощущение вдруг испугало его. Он повернулся, решив бежать прочь отсюда.

– Ага, Хэйта из Исэ! Что уставился – дай молоденьким женщинам помолиться под железным деревом.

В темноте Киёмори не мог понять, кто его звал. В следующее мгновение перед ним появился кто-то незнакомый, схватил Киёмори за плечи и встряхнул так сильно, что его голова непроизвольно дернулась.

– Ах, это ты, Морито!

– Кто же еще, как не воин Морито? Значит, забыл меня! Что ты здесь делаешь и отчего такой оцепенелый взгляд?

– Оцепенелый, говоришь? А я и не предполагал. Наверное, глаза еще опухшие?

– Ха-ха! Видимо, разразилась ссора между твоей очаровательной матушкой и Косоглазым, и ты не смог высидеть дома?

– Нет. Матушка болеет.

Морито издал сухой смешок.

– Болеет?

Они с Морито вместе учились в Императорской академии. Хотя тот был младше Киёмори на год, но всегда выглядел старше и казался зрелым человеком. Киёмори и другие далеко отстали от Морито в учебе, и учитель предрекал ему блестящую карьеру… Морито снова засмеялся:

– Не хотел выказать неуважение твоей матери, но уверяю тебя, эта женщина страдает приступами тщеславия и причуд. Не стоит беспокоиться, друг, лучше давай уберемся отсюда – выпьем сакэ.

– Как – сакэ?

– Ну разумеется. Между прочим, госпожа из квартала Гиона стала матерью нескольких сыновей, но она не сильно изменилась по сравнению с той, прежней госпожой. Пошли, кончай волноваться.

– Морито, а кто это – госпожа из Гиона? – запинаясь, спросил Киёмори.

– Тебе неизвестно прошлое твоей любезной матушки?

– Нет. А тебе?

– Гм, если хочешь, расскажу. Во всяком случае, пойдем со мной. А Косоглазого предоставь его судьбе. Мы живем в трудное время, Хэйта. Зачем же в молодые годы насиловать свою натуру? А я думал, тебя ничем нельзя вывести из равновесия. Перестань хлюпать носом и вести себя как баба!

Высказавшись таким образом, Морито еще раз грубо встряхнул Киёмори и шагнул вперед в темноту.

В комнате не было стен; тонкие перегородки отделяли ее от соседнего помещения; кусок старой ткани служил занавеской, а соломенная циновка прикрывала дверной проем. Даже самому большому соне не удалось бы выспаться под шум, доносившийся из соседней комнаты, – удары в ручные барабаны, стук глиняной посуды и непристойное пение. Вдруг глухой удар, будто от падения тела, потряс весь дом, за ним последовал громкий взрыв мужского и женского хохота.

– Что! Где я? Проклятие, который час? – Киёмори внезапно пробудился в полном замешательстве. Рядом с ним спала какая-то женщина. Он не мог ошибаться – это были «веселые кварталы» на Шестой улице. Морито привел его сюда. Вот так положение! Он должен бежать домой.

Что сказать дома, как соврать? Он представил себе взбешенный взгляд отца, услышал нытье матери и плач голодных братишек. Ладно! По крайней мере, он потратил не все деньги, занятые у дяди. Нужно идти. Киёмори сел, уже совсем проснувшись. Где же Морито – продолжает кутить? Надо посмотреть, с чего весь этот шум.

Он перелез через тело спящей женщины, наступив на ее черные волосы, и приник к дыре, пропускавшей тонкий лучик света. Комнату освещало несколько светильников на хвойном масле, соломенные циновки покрывали дощатый пол, и трое или четверо монахов в традиционных облачениях с порочными лицами и длинными мечами держали на коленях танцовщиц и обнимали их. На полу валялись пустые кувшины из-под сакэ.

Значит, Морито ушел, оставив его здесь одного!

Охваченный паническим страхом, Киёмори натянул свою измятую верхнюю одежду, пристегнул меч и в сильном смятении, на ощупь нашел дорогу к двери. Неловко ступая в темноте, уже выходя наружу, он задел ногой какой-то металлический предмет, и тот громко лязгнул.

На звук из своей комнаты выскочили монахи, кто-то крикнул:

– Стой, стой! Кто посмел уронить мою алебарду? Вернись, негодяй!

Киёмори замер на месте. Когда он оглянулся, холодный металл алебарды блеснул ему в глаза. Без сомнения, это сделала умелая рука одного из дюжих монахов с горы Хиэй или из храма Ондзодзи. Вызов был послан так быстро, будто его направила рука бога смерти. Винные пары исчезли так же мгновенно, как угрызения совести вытеснили воспоминания о наслаждениях. Киёмори повернулся и со всех ног помчался навстречу ночному ветру.

Увидев свой дом, Киёмори почувствовал, как душа ушла в пятки. Вот обмазанная глиной, крошившаяся плетеная стена, кое-где покрытая увядшей травой, вот прогнувшаяся крыша главных ворот. Что ему делать? Что сказать? Сегодня он весь съеживался от одной мысли о встрече с матерью, легче пережить возмущение отца. Киёмори закипал от злости; он не мог даже думать о том, чтобы услышать ее голос. А то попросил бы у нее заступничества перед отцом, попросил бы у нее прощения и даже приласкался к ней. Был ли в мире еще хоть один сын, лелеявший более коварные замыслы? Глядя вверх на стену, он чувствовал себя одиноким. Киёмори находился в таком смятении, что у него стали подергиваться веки и виски. Если бы он не узнал о прошлом матери! Если бы он не слушал этого Морито!

Угрызения совести захватили его – он вспомнил Морито и их кутеж с этими женщинами. Все события погрязшего в пьянстве вечера сразу же всплыли в его памяти. Более живо, чем все остальное, он припомнил ту комнату в «веселом квартале» – темные, спутанные волосы и теплые мягкие руки. Какая разница, кем она была, красавицей или ведьмой? Ему было двадцать лет, и он впервые вкусил странной, незабываемой сладости, экстаза, затопившего удивлением все его чувства. Мысли продолжали вращаться вокруг воспоминаний, горячо тлевших в нем. Остался ли с ним запах ее тела? Эта мысль задержала его еще на мгновение, затем одним сильным прыжком он преодолел стену. Никогда еще Киёмори не приземлялся с другой стороны с таким глубоким чувством вины, как сегодня. После ставших привычными ночных побегов ему часто приходилось возвращаться домой таким образом. Он оказался на знакомом огороде позади конюшни.