Сом тихонько присвистнул:

- Целый короб вопросов! Иваныч, разве я справочное бюро? Хотя кое-что могу ответить. Откуда у меня сведения? Понятно, от интереса к людям, к их житью-бытью, заботам, печалям, радостям. Вот и этим приезжим я интересовался. Л прибыл он к нам три месяца назад, то ли из Москвы, то ли из Минска, но делам, говорят, ученым: он разные травы собирает, листья, семена, корни, веточки - бродит целыми днями по степям, но полям, по лесам. А проживает он в Кривом переулке у тетки Феклы, отдельную комнату снимает. У нас, как вы знаете, гостиницы нет - фашисты сожгли, вот приезжим и приходится на частных квартирах размещаться. Фекла, конечно, человек темный, только и делает, что молится да гадает, но дом у нее ладный, в четыре окна, еще довоенный.

Довольный своим обстоятельным донесением, Сом но-молодецки потрепал, будто живые существа, оба сапога и возвратил их Бочке:

- Вот и весь мой сказ, а за сим - желаю успехов.

Браво козырнув сапожнику, Василий Иванович сразу направился в тот же переулок, что и приезжий.

На просторном крыльце добротного дома тетки Феклы коренастый плечистый мужчина в ладном сером костюме, в шляпе и при галстуке, старательно вытирал ноги о половичок. Привыкший подмечать особые приметы, Василий Иванович запомнил, что под левым глазом у приезжего чернела продолговатая родинка. Еще ему запомнились глаза и брови этого человека: глаза имели стальной оттенок, а брони, казалось, были подкрашены черной тушью. Но ботинки… Как все-таки ошибся сапожник Сом! Ботинки у приезжего были не более сорокового размера…

Немного замедлив шаг и отвечая на поклон приезжего, Василий Иванович спросил:

- Как поживает хозяйка дома?

Мужчина широко улыбнулся и развел руками:

- Как обычно: бьет поклоны.

- Жаль человека,- сказал лейтенант.- Что у нее за жизнь?

Приезжий брезгливо покривился:

- Мрак…

Делая вид, будто он готов поговорить с любым встречным, Бочка поинтересовался:

- А вы все травками занимаетесь? Как понимаю, кропотливое дело.

Мужчина повел черными бровями:

- Наука требует терпения. Ради нее любых усилий не жаль.

Они расстались, но разочарованный Василий Иванович еще долго видел перед собой коренастую фигуру приезжего, его широкую улыбку и серые, стального отлива глаза. Улыбка казалась заученной, а глаза были холодные. Он, впрочем, подумал, что, быть может, этот холодок в глазах ему лишь почудился и что излишняя подозрительность к добру не ведет.

А все же… Все же… Настоящему следопыту должны быть присущи умение и пристрастие к развязыванию сложнейших узлов. В ходе раскрытия, накопления, исследования фактов у следопыта крепнет профессиональное чутье. Не оно ли, это чутье, так настойчиво беспокоило Василия Ивановича, вело на берег реки, где в камышах на иле отпечатался странный след? Не оно ли подсказывало, что к приезжему незнакомцу, занятому мирным делом - сбором трав, ему, лейтенанту Бочке, следует проявить осторожное и повышенное внимание? А потом сообщение сапожника Сома… Не приснились же ему, в самом деле, великанские ботинки на приезжем?

Так он размышлял, направляясь через рыночную площадь к старому амбару, в котором в послевоенную пору временно размещался его неказистый кабинет. И тут, будто из-под земли, перед ним вырос худой высокий старик. Лейтенант узнал Митрофана Макарыча и был немало озадачен его растерянным, растрепанным видом: непокрытые белые волосы деда перепутались, ворот рубахи распахнут на всю грудь, пиджак испачкан мелом, и особенно поразило Бочку, что старик силился выговорить какое-то слово - и не мог.

- Спокойно,- попытался ободрить Митрофана лейтенант.- Вижу, случилось ЧП?.. Быть может, вам наконец-то удалось выудить щуку с золотым кольцом?

Дед поднес палец к губам:

- Тс-с… Тревога.

Василий Иванович внимательно присмотрелся к Мака-рычу:

- Минутку, дедуля… Так что же случилось?

- Пойдем-ка, сынок, в твой кабинет,- предложил шепотом дед Митрофан.- Там я все изложу по порядку.

И до чего же доверчивым, понятливым, резвым оказался Гнедой!.. Стоило Емельке позвать его тихим свистом, как он сразу подошел. Старшой поправил уздечку, потрепал по шее, а потом (уже с помощью Костика) набросил седло, подтянул подпругу, укоротил стремена, а конь терпеливо ждал, кося лиловым глазом, то пофыркивая, то встряхивая гривой, пока всадник не очутился в седле. Когда Емеля одним пружинистым прыжком взлетел в старое, потертое, но очень удобное седло, Гнедой тотчас игриво затанцевал на месте.

Быстро светало, по низине овражка крался слоистый косячок тумана, и сухие стебли бурьяна повыше землянки наливались стеклянным блеском. Емеля потрогал за поясом записку, переданную еще вечером профессором, и тронул поводья. Добрый конь, словно споткнувшись грудью о неприметную преграду, слегка осел на задние копыта, а затем пошел свободной и легкой рысцой.

Равнина по левую сторону Донца напротив Привольного, Пролетарска, Лисичанска, Переездной так непохожа на другие районы Донбасса: там всхолмленная степь до самого Азовья, а здесь то песчаные дюны, то озера, то перелески, а то, подобно зеленым островам, дружные высокие сосны. Емелька любил этот раздольный край, богатый лисами, зайцами, дикими утками и прочей живностью. Слышал он от людей пожилых, знающих, что в прошлые, не такие уж и далекие времена здесь бродили большие стада диких оленей, и потому зеленые крутояры вдоль Северского Донца назывались Оленьими горами. Как хотелось бы Емельке, чтобы этот мирный и гордый зверь уцелел! Ну зачем же… зачем безвестный охотник застрелил здесь последнего оленя?

А иной раз Емельяну верилось, что он еще встретит уцелевшего оленя, даже чудилось порой, будто на приозерной поляне, над высокой притихшей травой, плавно и размеренно движется дивный куст рогов… Эх, если бы это видение не рассеялось! Но видение-только зыбкий образ, оно исчезает неуловимо, как и появляется…

Умный и сильный конь легко и без робости осилил речной брод. Емелька не понукал его, не беспокоил. Осторожно ступая, Гнедой вошел в светлую воду по колени, навострил уши, вглядываясь в противоположный берег, потом, опустив голову, долго пил размеренно и с удовольствием.

Река в этом месте была неглубокой: со дна выступала каменная гряда, ее занесло песком, который постепенно утрамбовался, и теперь вода едва-едва достигала Гнедому до груди. Емельке было светло и радостно. Босые ноги погрузились в текучую воду почти до колен, а конь нарочно медлил, наслаждаясь прохладной влагой, и чего в те минуты хотелось бы Емеле, так это окунуться в речку с головой, а потом купать доверчивого коня, гладить его шелковистую теплую кожу, и кричать, и смеяться, и свистеть, и поднимать тучи брызг под самое солнце!

Они очень быстро добрались до правого берега, и, звучно печатая шаг на влажной отмели, Гнедой так встряхнулся всеми ворсинками своей шелковистой кожи, что Емелька вдруг очутился в облаке радужного фонтана - ну, только бы взмыть в небеса и полететь!

Крутой и стремительный подъем, ровная насыпь, крытая щебенкой, четкие ряды и две пары накатанных синеватых рельсов - все это хорошо знакомо Емеле, но открывалось будто внове с уверенного и сильного аллюра. Это словечко - аллюр - Емеля слышал от бывалых конников в Привольном и сейчас мысленно щеголял им перед Анкой и Костиком.

За железной дорогой с ее глубокими кюветами правый берег высился сплошной зеленой стеной. Молодой сплоченный дубняк, бересклет, орешник, боярышник, дикие маслины и шиповник - вся эта непролазная поросль дружно шумела под ветром, перекликалась голосами птиц, вспыхивала яркими крылышками бабочек, дышала густым и терпким настоем листьев, цветов и трав.

Гнедой уверенно перескочил через первый кювет, две пары рельсов и еще через одну канаву, за которой белела трона. От нее вверх, на кряж, ответвлялась узкая тропинка: она взбиралась через травянистый вал, где из-под откоса пробивался звонкий ручеек и желтел соцветиями пышный буркун. Только легкая натяжка повода, лишь касание пяткой под влажный бок Гнедого - и конь уже понял всадника, и решительно вскинулся по тропинке вверх. Емеля невольно зажмурился: до чего же понятлив Гнедой! Вот он уже взобрался на округлый травянистый вал, ступил в ложбинку, погружаясь по самое брюхо в пестрое разнотравье, потом осторожно коснулся бархатистой губой ручейка…