Позволю представить вам, уважаемые читатели, сюжет, относящийся к генеалогии, в виде небольшого рассказа.

Если бы матушку небезызвестного недоросля Митрофана Простакова спросили: «А бывают ли науки дворянские?» – то, возможно, эта «интеллектуалка», четко знавшая, что география таковой не является, поразила бы нас и другим пассажем, проявив осведомленность в том, что несомненно дворянскою наукой является родословие, ибо оно занято исключительно рыцарскими сюжетами родства и свойства тех, кого издавна называли «белой костью» и «голубой кровью».

И даже жрецы сей науки отличались от прочих ученых истинным аристократизмом, хорошими манерами и изысканностью вкуса. Разве можно было сравнить немногочисленных благородных генеалогов, раздушенных и напомаженных, с толпами доморощенных географов, по сути дела, обыкновенных бродяг, просоленных всякими там морскими пассатами и бризами, покрытыми с ног до головы пылью и грязью бесконечных скитаний?

Среди столпов генеалогии значатся князья М. М. Щербатов, П. В. Долгоруков, А. Б. Лобанов-Ростовский, столбовые дворяне Савеловы, Власьевы, Лихачевы и Барсуковы. Однако, как ни парадоксально, в дворянском государстве науку эту процветающей назвать было никак нельзя. Не расцвела она и после того, как дворянского государства не стало.

И в многотысячной армии книг по русской истории несколько фолиантов по генеалогии (роскошно, правда, изданных) напоминали – и числом, и своими сафьяновыми переплетами – кучку гвардейских офицеров, затесавшихся в толпу пугачевских мятежников, волжских бурлаков или обыкновенных лапотников-мужиков.

А теперь немного почти ботанических сюжетов о ветвях и деревьях. Так как всякий отдельный род, семью или фамилию генеалоги изображали в виде дерева с отходящими от основного ствола ветвями, где каждая ветвь соответствовала отдельной семейной поросли, такие схемы стали называть генеалогическим древом. А большую купу генеалогических дерев – дворянские фамилии, например, Франции или Англии, Грузии или Кастилии – мы могли бы назвать «генеалогическим лесом».

Так вот, если говорить о русском генеалогическом лесе, то здесь давно уже буйно растет трава забвения, а меж деревами запущенной этой чащобы бродят жалкие одиночки генеалогов-энтузиастов, напоминающие Робинзона и Пятницу на необитаемом острове.

И лишь несколько деревьев в этом заброшенном лесу еще сохраняют следы человеческой заботливости. Это фамильные дерева Пушкиных, Радищевых, Лермонтовых, Аксаковых... Да, пожалуй, и все.

Судьба русской генеалогии парадоксальна. В дворянском государстве она была уделом избранных одиночек, и единственный систематический курс лекций по этой научной дисциплине был опубликован в 1909 году, а его автор Л. М. Савелов скончался на восьмидесятом году жизни за океаном, как бы символизируя и мимолетный взлет той науки, которой он служил, и тихую, почти никем не замеченную ее кончину.

А между тем начало русской генеалогии было многообещающим. Она возникла как наука практическая и ставила перед собою чисто прикладные, утилитарные задачи: правильно определенное родство позволяло занять соответствующее «породе» место в обществе, получить свою долю наследства, отыскать могущественного покровителя – четвероюродного дядюшку – или хотя и сомнительного, но все же четко зафиксированного в родословцах полулегендарного пращура – общего с каким-нибудь вельможей, в ком и искал покровительства бедный дворянчик.

Был в появлении интереса к генеалогии и другой мотив, ничего общего не имеющий с корыстью и карьеризмом, – интерес возвышенный и чистый, сродни увлеченности родной историей: хотелось определить место своей фамилии в истории Отечества, узнать, как переплелась судьба твоих прадедов и прабабок с судьбами родины. И вдруг обнаружить, к радости и счастью, с гордостью и за них, и за себя самого, что их участь была и частью истории страны – посмотрите-ка как близки по смыслу слова «участь» и «участие».

Русское родословие, как и многое прочее, стало предметом забот Петра I. Однако сначала Петр выступал как бы гонителем генеалогии: в 1700 году он закрыл так называемую Палату родословных дел, открытую за восемнадцать лет перед тем повелением его отца царя Алексея Михайловича.

Возникла же Палата после того, как Алексей Михайлович приказал всем служилым людям «быть без мест», то есть во взаимоотношениях по службе исходить не из того, чей род благороднее и знатнее, а только из живой реальности настоящего времени – места, занимаемого на служебной лестнице в это время. Сам термин «местничество» возник от слова «место». В. И. Даль так объяснял это: «Местничество – старинный обычай считаться местами предков и занимать должность по этому, а не по заслугам своим: чей отец либо дед занимал высшую должность, того потомок считал и себя выше родом и не подчинялся по службе тому, у кого предки занимали низшие места». Это относилось ко всей служебной иерархии, как гражданской, так и военной: к «началию» всех видов – волостелям и урядникам, судьям и воеводам, боярам и наместникам, – вот и опять корень слова – «место». А на самом верху, в боярской думе, слово «место» воспринималось и в его буквальном смысле: чем важнее был боярин, тем ближе сидел он к трону Великого князя или царя. «Место» сохранялось и за пиршественным столом, из-за чего после обильных возлияний происходили бурные свары и даже драки. С течением времени местами стали считаться и купцы, и дьяки, и иные чины. Все это мешало нормальному ходу дел, и в 1682 году указом царя Алексея Михайловича местничество было ликвидировано. Одновременно было решено составить родословную книгу наиболее знатных боярских и дворянских фамилий. Эта работа была закончена через пять лет.

Уже в годы правления царевны Софьи Алексеевны и отобранные фамилии далеко не всегда отражали истинную ситуацию, а были данью расположения или неприязни Софьи Алексеевны и руководителей комиссии по составлению списков – князя и боярина Владимира Дмитриевича Долгорукова и его «товарища», окольничего Ивана Ивановича Чаадаева. К тому же следует иметь в виду, что многие сведения, собранные комиссией, можно было бы считать легендами и преданиями, если бы они не представляли собою совершеннейших сказок и басен. Как бы то ни было, но все собранные комиссией Долгорукова сведения свели воедино, переплели в бархат, и потому сей фолиант стал называться «Бархатной книгой», а если какой-либо дворянский род хотел подчеркнуть свою старину и знатность, то ссылался на то, что занесен в «Бархатную книгу», ибо начиналась она с «Государева родословца», написанного еще при Иване Грозном, в середине 50-х годов XVI века, в который главным образом входили родословные записи потомков Рюриковичей и Гедиминовичей, ведших свои роды от уже известного нам Рюрика и от Великого Литовского князя Гедимина, правившего в Литве с 1316 по 1341 год. Он был основателем города Вильно, ставшего столицей его королевства, и держал под своею рукой Черную Русь, что лежала в верховьях Немана вокруг городов Гродно и Несвиж, а также Полоцкое и Минское, Пинское, Туровское и Витебское княжества.

Из-за этого, а также и потому, что был Гедимин правителем воинственным и знаменитым и слыл во многих странах как «литовский король», его потомки, оказавшись на Руси, пользовались почти таким же почетом и уважением, как и собственные русские князья. И потому в «Бархатной книге» Гедиминовичи стояли рядом с Рюриковичами, а уже потом шли другие княжеские и боярские рода, а после них – знатные дворянские фамилии. Однако быстротечное время брало свое, и к 1700 году местнические споры вспоминались как некие забавные происшествия, и в связи с этим своеобразным курьезом выглядела и сама Палата родословных дел, в которой все эти документы собирались и хранились.

Однако к середине XVIII века, когда старая родовая знать сумела восстановить позиции, утраченные в царствование Петра I под натиском новых людей типа Меншикова, возрос и интерес к старым родословцам.