Стрельба, внезапно поднявшаяся где-то впереди по дороге, прервала его размышления.
— Воздух! Воздух! — послышалось с передних машин и, подхваченное, нарастая, понеслось по колонне.
В разрыв между тучами прорвались лучи солнца, и в их ярком свете метнулись три тени. Гитлеровские самолеты прошли низко, но колонна даже не остановилась, артиллеристы лишь дали по самолетам несколько пулеметных и автоматных очередей.
Через несколько секунд откуда-то сзади донеслись звуки разрывов. «Сбросили бомбы в хвосте колонны, — определил Ковтунов, — надо поехать узнать».
Он приказал Камочкину развернуться. «Виллис» с трудом выбрался из колонны и по самой обочине медленно пополз назад. На полпути Ковтунова встретил штабной «виллис». Он резко затормозил, из него выскочил Иевлев и, подбежав к машине Ковтунова, остановился:
— Там… замполиту… руку оторвало… — еле выговорил он.
С минуту Ковтунов оцепенело смотрел на Иевлева. Потом спросил: «Где?» — и, не дождавшись ответа, побежал вдоль дороги.
Его догнал на «виллисе» Камочкин.
— Садитесь, товарищ гвардии подполковник! — позвал он.
Но Ковтунов, не обращая на него внимания, бежал туда, где у опушки леса, в нескольких шагах от дороги, толпилась группа бойцов.
При виде командира артиллеристы молча расступились. Ковтунов вошел в круг и остановился, тяжело дыша.
Михалев лежал на автомобильном сиденье, укрытый шинелью, густо забрызганной кровью. Смуглое его лицо посерело. Рядом на корточках сидел фельдшер.
— A-а, Георгий Никитич, — проговорил Михалев и сделал попытку улыбнуться, — вот хорошо-то… Не хотелось мне уезжать не простившись.
Ковтунов опустился на колени.
— Николай Иванович… друг… — задыхаясь, зашептал он, — как же ты это? — И, взяв обеими руками голову Михалева, поцеловал его в губы.
Солдаты молчали, опустив головы.
— За «друга» спасибо, Георгий Никитич. А… жалеть не надо… Я же не музыкант, не слесарь. Голова есть, а без руки прожить можно… Что поделаешь — война.
Михалев поморщился, вопросительно посмотрел на фельдшера…
Ковтунов перехватил взгляд и позвал Камочкина.
Михалева приподняли, но он сам дошел до машины, в которой санитары установили носилки. Уложив замполита, фельдшер сел с ним рядом.
Ковтунов стоял сбоку. Он думал о том, что вот уходит из его жизни хороший человек, уходит, как будто не совершив никакого подвига. Но разве мало сделал Михалев для победы, разве его скромный труд, труд политработника на войне, не был подвигом? Обо всем этом Ковтунов хотел сказать Михалеву, но фельдшер торопил, и Ковтунов попрощался:
— Спасибо тебе, Николай Иванович! — проговорил он. — За все спасибо. Напиши о себе. Будем тебя ждать.
Камочкин плавно тронул машину, и, постепенно набирая скорость, она унеслась и скоро скрылась за поворотом.
От Миуса до Пиллау
1. Путь в авиацию
А по другую сторону деревни раскинулись бескрайние степные просторы, колхозные поля, засеянные пшеницей и рожью, богатые пастбища, где паслись гурты овец да резвились на поле табуны коней. Такой помнит свою родину Муса Гареев, сын колхозного конюха Гайсы. Впрочем, родился Муса в 5 километрах от Ташчишмы, в деревне Илешкиде, Илишевского района, но в 1930 году, когда мальчику исполнилось восемь лет, родители переехали вместе с другими семьями в Ташчишму — бывшее помещичье имение, богатые земли которого отдала им Советская власть, и организовали там колхоз.
В школу, однако, Муса ходил в Илешкиде: в колхозе пока своей не было. Летом вместе со своими однокашниками — пешком, а зимой, когда в степи выли метели и пронизывающий ветер переметал дорогу высокими сугробами, отец Мусы запрягал лошадей и отвозил ребят рано утром, возвращаясь за ними к концу занятий.
Летом ребята помогали родителям по дому, работали в колхозе: пасли овец, водили в ночное лошадей, собирали грибы и ягоды, копались в огороде. И конечно же, находили время и для увлекательных мальчишеских игр. За семь километров ходили на реку Куваш ловить рыбу и купаться, состязались в стрельбе камышовыми стрелами с железными наконечниками из самодельных луков, играли в лапту. Как-то посовещались между собой, решили в балке сделать запруду — все-таки на речку ходить было далеко и утомительно. Работали дружно, и вскоре плотина была готова, русло ручья заполнилось чистой ключевой водой и получился хоть и небольшой, но глубокий пруд. Этому «водному бассейну» многие ребята были обязаны тем, что научились плавать. Даже завели на нем самодельную лодку.
На пруд пришли и взрослые. Долго стояли, наблюдая, как весело барахтаются в воде дети. А вскоре на колхозном собрании было принято решение расширить пруд, развести водоплавающую птицу — гусей, уток. Ребятам стало еще раздольнее.
Но особенно нравилась Мусе верховая езда. К лошади отец приучил его рано, уже в 6 лет Муса скакал, как заправский наездник, правда охлюпкой, но все же на взрослом коне и настоящим галопом. Гайса Гареев любил лошадей, и в колхозе все говорили, что и кони любят Гайсу и хорошо понимают его. Это было правдой. Гайса страстно любил лошадей и сумел привить любовь к ним и сыну. Любо посмотреть, как на национальных башкирских праздниках, когда устраивались традиционные скачки — в них участвовали и отец и сын, причем оба нередко выходили победителями.
Быстро летели годы. В 1937 году Муса закончил семилетку. Ни мать, ни отец не хотели отпускать сына учиться. В семье нужны были рабочие руки, да и страшно было отпускать мальчишку одного. Но Муса настоял на своем. Он много читал последнее время, его манил большой город, хотелось больше знать, учиться, чтобы быть… нет, не летчиком, как мог бы подумать читатель. Уж так повелось, что, описывая героя, прославившегося в Великой Отечественной войне — будь то артиллерист, танкист или летчик, — автор, зачастую вопреки правде, приписывает ему влечение к своей будущей военной специальности с детства, подчеркивает даже какую-то его особую рано проявившуюся одаренность.
У Мусы Гареева ничего этого не было. Да и само-лета-то он не видел до тех пор, пока не попал в Уфу. Однажды, когда отец вместе с сыном ездил в город на базар и Муса впервые увидел железную дорогу, паровоз, это произвело на него настолько сильное впечатление, что Муса подал заявление в Уфимский железнодорожный техникум. И только после того как проучился он там около года, случай заставил его переменить свое решение.
Был солнечный майский день. В перерыве между лекциями студенты техникума высыпали на улицу. И вдруг откуда-то сверху, с неба, до их слуха донесся мерный, густой гул. Ребята подняли головы. На небольшой высоте, на фоне белоснежных облаков стремительно неслись серебристые самолеты. Они то взмывали круто вверх, то камнем, как коршуны, падали вниз, чтобы потом снова подняться, то ложились на крыло и разворачивались в сторону. Как зачарованный смотрел Муса на самолеты, даже не заметив, как кто-то подошел к нему, положил руку на плечо и негромко сказал:
— Что, нравится, парень? Поди, летать тоже хочешь?
Муса, с усилием оторвав взгляд от самолетов, посмотрел на стоявшего рядом человека в синем комбинезоне и не сказал ни слова. Но тот, видя восторженный взгляд паренька, ухмыльнулся.