– В Министерстве колоний, – ответил я. – Отдел актов гражданского состояния.

– И что, нравится тебе это, такая работа?

– Жуть, – ответил я.

– И чем же ты там занимаешься?

– Переписываю свидетельства о рождении и смерти.

– Понятно, – заметил он. – И давно ты там?

– Восемь лет.

– А вот я, – проговорил он после паузы, – я бы не смог.

– Верно, – согласился я, – ты бы не смог.

– Хотя, – добавил он, – каменщиком тоже несладко, зимой тебе холодно, летом жарко. Но все время переписывать, нет, я бы ни за что не смог. Есть которые могут, ведь надо же кому-то, а вот я нет, я бы не смог.

– Вот и я тоже не могу, – заметил я.

– И все-таки делаешь?

– Делаю. Поначалу мне казалось, помру от этого, но все равно делаю, представляешь, каково это?

– Ты что, и сейчас так думаешь?

– Что от этого можно помереть? Да, но только уже не я, а кто-то другой.

– Представляю, какая жуть, все время только и делать, что переписывать и переписывать… – медленно, с расстановкой заметил он.

– Кошмарная жуть, – согласился я. Конечно, я признался в этом немного шутливым тоном. Можно было предположить, что либо на самом деле это не такой уж кошмар, либо просто такая уж у меня манера говорить о себе и своей жизни.

– Работа – это важно, – заметил он. – Делать что попало, нет, так не годится.

– Но ведь должен же кто-то это делать, – возразил я, – тогда почему бы не я?

– Да нет, – усомнился он, – я не согласен, а почему именно ты?

– Да я пытался подыскать что-нибудь другое, так и не нашел.

– Бывает, – заметил он, – что лучше уж подохнуть с голоду, чем такое… Вот я на твоем месте лучше уж подох бы с голоду.

– Знаешь, вечно боишься, как бы не потерять работу. И потом, еще почему-то стыдно, даже сам не пойму почему.

– И все же есть на свете такие вещи, которые стыдней делать, чем не делать.

– Я мечтал стать велогонщиком, путешественником, всякие такие немыслимые штуки. А кончилось тем, что поступил в Министерство колоний. Мой отец служил в колониях, так что мне это было нетрудно. Первый год даже не верилось, думал, это просто какое-то недоразумение, шутка, что ли, на второй только и твердишь себе, нет, так дальше дело не пойдет, а потом наступает третий год, и вот, сам видишь…

Он был явно доволен, что я начал говорить о себе.

– Вот во время войны, – продолжил я, – вот когда я был счастлив. Я был в телеграфной роте. Научился лазать по столбам, это дело опасное, того и гляди током дернет или свалишься, но все равно я был счастлив. По выходным не мог остановиться, лазал по деревьям.

Мы оба засмеялись.

– Однажды нам пришлось срочно сматываться, а я как раз был на самой верхушке телеграфного столба, привязанный. Все ушли без меня, но не в ту сторону, куда надо. Спустился – кругом ни души.

Ну я и пошел один, зато туда, куда надо. Мне повезло.

Он от души рассмеялся.

– Да, война есть война, но бывает и на войне тоже весело. А потом, – немного помолчав, спросил он, – во время Сопротивления?

– Был в Виши, вместе с министерством.

Он молчал, будто это требовало дополнительных пояснений.

– Делал фальшивые акты гражданского состояния для евреев, которые скрывались от фашистов, в основном, сам понимаешь, это были свидетельства о смерти.

– Ну да, понятное дело… И что, тебе ни разу не надоело?

– Нет, ни разу. Правда, после войны за то, что я три года пробыл в Виши, меня понизили в должности.

– И эти твои евреи, ты что, так никогда и не узнал, помогли им твои бумаги?

– Да я вообще ни одного из них и в глаза-то не видел, – со смехом признался я.

– Ну и дела… И что, так и живешь?

Он снова покосился в мою сторону. Будто заподозрил, уж не вру ли я ненароком.

– По правде сказать, не так уж я и искал. Пусть меня и понизили в должности, я ведь все равно остался в том же Отделе актов гражданского состояния, так что…

– Да нет, быть того не может, – снова повторил он.

Он явно мне не верил.

– Правда-правда, – заверил я его, потом улыбнулся, – ну, скажи, какой мне смысл тебе врать?

– Да нет, я верю, – сдался он наконец. Я рассмеялся.

– Вообще-то я часто вру. Но не сегодня. Случаются и у меня такие дни.

– А кто не врет, все врут, – немного замявшись, заметил он.

– Я вру всем подряд – ей, своим начальникам. Привык у себя на службе, потому что часто опаздываю. Не могу же я им сказать, что меня тошнит от этой работы, вот и придумал, будто у меня больная печень.

Он рассмеялся, но не очень искренне.

– Ну, это, – возразил он, – разве это вранье…

– Надо же иногда о чем-то поговорить, без этого нельзя, о чем-то говорить все равно надо. Так вот, печень – это моя излюбленная тема, можно сказать, мой конек, о ней я говорю лучше всего, и дня не проходит, чтобы я не описывал, какие злые шутки она со мной играет. У нас в министерстве вместо того чтобы поздороваться, меня спрашивают: «Ну, как там твоя печенка?»

– А она-то что, и она тоже верит?

– Понятия не имею, она никогда со мной об этом не говорила.

Он слегка задумался.

– Ну, а политикой, хоть политикой-то ты занимаешься?

– Занимался, когда учился.

– А теперь совсем забросил?

– Потом она стала занимать меня все меньше и меньше. А теперь мне и вовсе плевать.

– А коммунистом ты был?

– Было дело.

Он замолк. Надолго.

– Я слишком рано начал, – пояснил я, – потом просто устал…

– Вот это я очень даже понимаю, – тихо заметил он.

Потом снова замолк, так же надолго, и вдруг проговорил:

– Нет, правда, съездил бы ты на выходные в Рокку.

Служба гражданского состояния завладела всей моей жизнью, и три дня в Рокке, что могли они значить в сравнении с этим несчастьем? Но все равно я понял, что он хотел сказать: иногда жизнь бывает совсем невыносимой, и он хорошо это знает, а потому время от времени надо ездить в Рокку, убедиться, что жизнь может быть и приятной.

– А правда, почему бы и нет, – согласился я.

– Сам не знаю, почему, но вот я, к примеру, очень люблю Рокку, – признался он.

Мы въехали в Эмполи.

– Тут, – пояснил он, – делают стекло.

Я заметил, что город кажется мне очень красивым. Он ничего не ответил, видно, думал о чем-то другом, скорее всего, обо мне. После Эмполи стало еще прохладней. Мы покинули Арно, но какая разница. Мне все равно было хорошо. Я не потерял времени даром. Он смотрит на меня, он меня слушает, сразу видно, я заслуживаю ничуть не меньше, а может, и больше других, чтобы проехать рядом со мной от Пизы до Флоренции. Я пытался выгородить самого себя. Оказывается, я вполне мог бы быть кому-то неплохим приятелем. У меня не было привычки чувствовать себя довольным. И когда мне выпадало такое, это совершенно лишало меня сил, и потом приходилось целую неделю приходить в себя. Всякие там неудачи стоили мне куда дешевле.

– А правда, съезди-ка ты в Рокку, – снова повторил он, – сам увидишь.

– У меня еще десять дней отпуска, – ответил я. – Почему бы и нет…

Грузовичок несся теперь с такой скоростью, на какую только был способен, – шестьдесят в час. Жара совсем спала, во всяком случае, для нас, мы ведь ехали не под брезентной крышей. К тому же с наступлением вечера поднялся свежий ветерок, судя по всему, он пришел из тех краев, где уже разразилась гроза, от него пахло водою.

Мы по-прежнему разговаривали – о нем, о работе, о зарплате, о его жизни, о жизни вообще. Пытались выяснить, что делает мужчину счастливым – работа, или любовь, или все прочее.

– Ты вот говорил, у тебя нет друзей, – заметил он, – что-то я никак не пойму. Всегда должны быть приятели, ведь без этого нельзя, разве не так?

– Мне бы тоже хотелось, – ответил я, – да только не могу же я дружить со своими сослуживцами по министерству, а у нее, кроме них, нет никаких знакомых.

– А сам ты?

– У меня были только старые приятели по факультету. А с ними мы больше не видимся.