Поблескивая стеклами очков, на него ожидающе смотрел начальник политотдела полковой комиссар Воронин. Улыбались из-под густых, кустистых бровей круглые, навыкате, глаза командира артиллерийского полка. Вздергивал голову, словно ободряя, недавно контуженный взрывом снаряда начальник штаба майор Кучер.

Медленно, стараясь успокоиться, Ковтунов рассказал о себе. Потом четко ответил на вопросы из Устава партии.

— Как живешь с комиссаром, товарищ Ковтунов? — спросил начальник политотдела. — Не ругаешься?

— Хорошо, товарищ полковой комиссар, — ответил Ковтунов и замолчал, настороженно обводя глазами членов парткомиссии, ожидая новых вопросов. Но вопросов больше не было.

— Кто желает высказаться? — снова поднялся Дестичан. — Товарищ Голощапов?

Командир полка, морщась, поднялся со стула: его все еще мучил ревматизм.

— Знаю Ковтунова около трех лет. Еще по службе в Закавказском военном округе и вот здесь, на фронте. Грамотный артиллерист. В боях ведет себя смело и инициативно. С обязанностями командира батареи справляется. За отличное выполнение заданий командования товарищ Ковтунов представлен к награждению орденом Красного Знамени. А вот теперь, как один из лучших, назначен на должность командира дивизиона. Работает неплохо… Уверен, что оправдает оказываемое ему доверие и, будучи членом партии, не уронит высокое звание коммуниста.

Потом выступил начальник штаба. За ним взял слово подполковник Дестичан.

— Что я могу сказать о товарище Ковтунове? — поднимая глаза к потолку, начал он с заметным акцентом. — Воевали рядом и не один раз приходилось ему поддерживать моих пехотинцев. Как поддерживал? Как справлялся?

При этих словах Ковтунов насторожился. «Сейчас скажет, что я опоздал открыть огонь в том, первом, бою под Харьковом», — подумал он, и сердце его екнуло.

— Спасибо ему говорят мои пехотинцы за эту поддержку. Храбрый товарищ. И когда отступали, товарищ Ковтунов хорошо прикрывал. Я желаю и дальше воевать с товарищем Ковтуновым, вот что я хочу сказать. Хорошо сражался товарищ Ковтунов. Думаю, надо нам принять его в члены партии.

— Есть другие предложения? Нет? Голосуем…

Ковтунов опустил голову и поднял ее только тогда, когда Дестичан громко и весело сказал:

— Единогласно, — и тут же добавил — Поздравляю, товарищ Ковтунов!

Радостный возвращался Ковтунов к себе в дивизион. Машина резко подпрыгивала на ухабах: шофер Камочкин обладал удивительной способностью попадать в выбоины даже там, где их можно было объехать, и Ковтунов всегда ворчал на него, но сейчас он не замечал ничего, погруженный в думы о том большом событии, которое произошло в его жизни.

В блиндаже его ожидал комиссар старший политрук Николай Иванович Михалев — смуглолицый, черноволосый, широкоплечий сибиряк, в прошлом секретарь Челябинского райкома комсомола. Он был недавно назначен в дивизион.

— Приняли? А я что говорил? То-то! Поздравляю! — окая, встретил он Ковтунова. — Ну, давай чай пить, за чаем и расскажешь. Мы, сибиряки, чай любим…

Ковтунов подробно, стараясь не упустить ни одной детали, рассказывал, а Михалев пил чай из блюдечка, часто вытирая платком капельки пота, обильно выступавшие на лбу, посмеивался, подшучивал.

— Теперь, Георгий Никитич, тебе надо партийное поручение дать. Вот только не придумаю, какое бы посложнее да поответственнее…

— Давай-давай, хоть десять, — с жаром откликнулся Ковтунов.

— Ну, десять многовато, это ты зря. Командовать, что ж, за тебя я буду?

— Зачем ты? У меня теперь сил прибавилось, на все хватит. Горы сверну.

— Горы? Вот это хорошо, — улыбнулся Михалев. — Помню, когда меня в партию принимали, тоже такое настроение было. И работать взялся за двоих, да где там — за троих. Но, правда, и критиковали — ух, как здорово! Словом, рад я за тебя, искренне рад, Георгий Никитич. Нашего полку прибыло, — поднимаясь и надевая шапку, сказал Михалев. — И еще прибудет. Вот пойду на НП к Васильеву. Рекомендацию просил, тоже в партию вступает. Надо побеседовать. Ну, пока. Если задержусь — может, ночевать там останусь, — позвоню…

Николаю Ивановичу Михалеву было за тридцать, а Ковтунову только двадцать четыре. Но, несмотря на разницу в возрасте, они хорошо ладили между собой. Михалев сумел как-то сразу и прочно завоевать в дивизионе авторитет. Помогла, видно, привычка работать с людьми еще на «гражданке», о чем он часто любил вспоминать, всегда начиная словами: «А вот у нас, на гражданке…» В работе он был неутомим. Проводил с артиллеристами занятия и политинформации, присматривался к их учебе, которая не прекращалась и здесь, в боевой обстановке. Нередко случалось, что противник, нащупав одну из батарей, обрушивался на нее огнем и, когда кто-либо выходил из строя, старший политрук Михалев занимал его место и выполнял обязанности не хуже, чем хорошо натренированный боец.

Частым гостем был комиссар и у командиров батарей на наблюдательных пунктах. Придет, спрыгнет в окоп, скажет своим окающим, медлительным говорком:

— А вот и я! Показывайте, что у вас тут и как? — Долго беседует с солдатами и сержантами, потом идет к командиру батареи и требует: — Давай подзаймемся, приобщи-ка меня к артиллерийской науке.

Повозится час — два, попыхтит и будто невзначай спросит:

— А почему у тебя, командир, люди уже третью неделю не мылись, не парились? Насекомых развели. А?

Ковтунов знал все это, знал, что бойцы любят комиссара, чувствовал ту большую помощь, которую оказывал ему Михалев, и высоко ценил его за это.

Васильев сидел у стереотрубы в небольшом добротно сделанном в железнодорожной насыпи блиндаже, когда к нему вошел Михалев. Полушубок обильно припорошило снегом, и комиссар, отряхиваясь, молча выслушал короткий доклад командира батареи, пожал руку и сказал:

— Удобно устроился. А где живут разведчики, связисты?

— Рядом, товарищ старший политрук, в землянке, — ответил Васильев и, зная страсть Михалева к чаю, предложил: — Может, чайку хотите, с морозу?

— Хочу. Только потом, а сейчас покажи землянку: темнеет, не найду сам.

Васильев пожал плечами и повел Михалева к землянке.

— Ну, иди занимайся своими делами, — отпустил его комиссар и, приподняв полог плащ-палатки, прикрывавшей вход в землянку, пригнулся и пролез в узкую щель.

Васильев постоял с минуту, прислушиваясь. Из землянки донеслись голоса приветствовавших комиссара бойцов. Потом они затихли: что-то говорил комиссар, но что именно разобрать было нельзя, так как голос его заглушил громкий смех.

Васильев еще раз пожал плечами и вернулся на наблюдательный пункт. Было тихо, и он, приказав разведчику поставить чайник, прилег на нары. Его обидело то, что комиссар не остался с ним, не поговорил, а сразу отправился, как он говорил, «в массы». Правда, он знал об этой привычке Михалева, его умении как-то легко и сразу войти в контакт с людьми, расположить их к себе. Что ж, в этом не было ничего плохого. Но по опыту других командиров батарей, где бывал комиссар, Васильев знал также, что после такого «общения с массами» старший политрук оказывался в курсе всех батарейных дел, был хорошо осведомлен о том хорошем и плохом, что есть в батарее.

Люди видели в нем человека, с которым можно поговорить по душам, поделиться самым сокровенным, иной раз и пожаловаться на несправедливость. Солдаты и сержанты знали, что Михалев никогда не откажет в помощи и содействии, и запросто обращались к нему. Однажды, например, комиссар решительно вмешался в дела полковой продовольственной службы и настоял на том, чтобы сняли прежнего начпрода, обвешивавшего батарейных старшин.

Васильев так и остался в батарее Ковтунова с того памятного боя под Харьковом в сентябре сорок первого. Дела шли у него неплохо, и, когда Ковтунов стал командиром дивизиона, Васильева назначили на ту самую батарею, которой командовал прежде Ковтунов. Это было уже в то время, когда комиссаром в дивизион прибыл Михалев. Он-то и настоял на том, чтобы Васильев остался в дивизионе. Когда Васильев остался, он решил во что бы то ни стало доказать, что будет не последним командиром батареи не только в дивизионе, но и в полку.