Багры, шесты и бадейки, ведра с дужками и лейки с большими носами остались на месте пожара, а люди от велика до мала - все разбежались, так валом и повалил народ от пожара, пусть горит: теперь все равно не затушишь!

Да и тушить-то в самом деле было не надо, соседи даже икон из углов не выносили, разразился ливень, сорвался сразу ветер как с цепи, и с пожара на огород сзади Михайлова дома потянуло дым по земле, искорки ни на кого не упало, только частокол Михайлов перебрало до колышка и молодую крапиву возле него словно корова слизнула.

Огонь же, смешавшись с водой, будто еще пуще полыхал на ветру, вытягиваясь вместе с дымом на огород большим языком.

Михайлова изба скоро прирухнула крышей и, поклонившись и так похиленным передом, погребла под собой, не выдержав ветра, и Михайлово добро и Марьино неотчитанное тело!

Молонья так и засновала над пожаром и вкривь и вкось, как иголка у портного в руках, который наскоро дошивает перед праздником шубу; от грома село словно сдвинулось с места, и немногие тогда, добежавши под ливнем до дома и в перепуге потом прильнув к запорошенному дождевой пылью окну, разглядели, как бегал по пожарищу Михайлов батрак в приставшей к мокрому телу красной рубахе и раздувал головни и угольки, напружив толстые страшные скулы.

Вышло, значит, все так, что батрак хоть и пробатрачил у Михайлы задаром, пронежившись только с Марьей на полатях, перед последним концом рассчитался с ним все же, и как раз по бариновой поговорке - горячими угольками!

*****

Правда, особо сметливые люди, когда спустя зашел разговор про пожар, говорили, махая рукой, что случился этот пожар совсем от обычной причины; показался попу Федоту необыкновенный петух больше всего потому, что по выходе из дома он был не в себе, так как потерялся у него целковик, из-за которого он перед этим сильно повздорил с женой: попадья будто плюнула ему в глаза, когда поп высказал на нее подозренье, и плеснула из-за стола кипятком…

К тому же и раньше случалось с попом Федотом: то змия увидит, летящего штопором на пересек дороги между Чертухиным и Чагодуем, то трубные голоса услышит в журавлиный прилет, словом, за попом и раньше водилась эта повадка, в особенности когда нальет себе зеньки, хотя, конечно, верили, потому что считали, что нет у попа Федота нужды все это выдумывать и разглашать ради одного только удивленья и смеха.

Одним словом, по этим догадкам как будто так выходило, что пока-то одни бегали в лес да из леса, другие, кто поумнее, не убоявшись ни Марьи, тем более что она уже голосу не подавала и лежала в избе, как мы видели, безо всякого движения жизни, ни батрака в красной рубахе, которого досель никто в свои глаза не видал, - другие позавиствовались на Михайлов неправильный скарб, подмели вчистую и закрома, и рундуки, в которых хранились Марьины сарафаны, и те самые бусы, которые навели Секлетинью на грех, - оставили только ради прилику сряду для погребенья и, чтобы скрыть все перед людьми и перед богом, сунули, пока бабы с Марьей возились, трут под застреху и - в воду ото всего этого дела концы…

Так после Михайлы и пошло все, значит, прахом.

Какой меринок и вся другая скотина: две телки, корова, овец штуки четыре - все сгорело, не догадались ворота открыть да, пожалуй, и не успели, быстро охватило всю избу!

Не говоря уж про Марью, которая, конечно, никак выскочить не могла, так как раньше жизни лишилась, а если и не лишилась еще, так была в таком беспамятье, что ее приняли за мертвую, обмыли, обрядили, как на свадьбу, и в передний угол перед отпеваньем положили на стол - правда, один миг, когда батрак на крыльце показался, будто многие услыхали человеческий крик, который тут же потонул в других голосах: на дворе дурным голосом зашлась корова и меринок жалобно заржал и забил в ворота копытом, к тому же сразу гардарахнул гром, побегли все кто куда, и что дальше было на пожаре, никто ничего хорошенько не знает.

Дознаваться же и доискиваться правды ни у кого не было охоты, властей в то время всего на небе бог да колдун Филимон в Гусенках, был хотя еще в Чагодуе городничий, но тот больше порол и правых и виноватых, так что уж лучше было за правдой к нему не соваться, к тому же на дворе стоял Светлый праздник, праздникам праздник, на колокольне колокола того гляди оборвутся с звонарни, поп Федот, когда все улеглось, ходил по домам в серебряной ризе, и дьячок Порфирий Прокофьич тонким голоском выводил за густым Федотовым басом:

- Паска красная… Паска веселая…

Значит, по всему было не до того!

Самое же главное, на святой неделе мужик не только кляузного, но и вообще никакого дела не любит…

Любит он выйти пораньше на холодок утром на двор послушать вместе с мальцами скворцов, поглядеть за грачами, какая у них повадка и что можно по ним сказать про урожай[6].

Да и в самом деле в эту пору хорошо под окном: чудесна, неизреченна всякая тварь на земле, удивительна каждая птичка, сине по весенним утрам глубокое небо и четки в нем еще голые сучья рябины иль липы, по своей крови узнаешь, как по этим сучьям переливается сладкий оживающий сок, и кажется -совсем заметно для глаза, как раздуваются и лопают почки и с тополей лезут сверху цепочки, как с купцов на базаре, на липах вскакивают смешные ушки и березы продевают в кончики сучьев причудливые драгоценные серьги… пахнет тогда молодостью сырая земля, струится нетлеющим духом приподнятая в облако даль, и в человечьем и в зверином сердце радостно и весело токает кровь…

- Паска красная… Паска весе-олая…

Мужик хоть и не скажет об этом ни слова, а посмотреть, послушать и полюбоваться про себя, хороня улыбку в жесткую бороду, так, чтоб никто не заметил, о чем он думает и на что он глядит, - очень любит!

*****

К тому же, как вечер, всю Светлую собиралась на ночь гроза, как по заказу: с утра солнышко, как на колеснице, а к вечеру дождь!

Дождь по ночам лил с градом и пузырями на лужах, и за лесом во всю небесную ширь, расхлестывая ее, как большие ворота, один за другим катились, сотрясая землю, громовые раскаты, словно и в самом деле возвращался там где-то далеко за лесом из-под турецкой земли белый царь после победы, колотил жезлом ради торжества в турецкий барабан и, чтобы совсем на последнюю смерть перепугать мужиков и внушить им страх и повиновенье, палил до первого света в небо из пушек.

Всякий в такие минуты забывал и об Марье, и об Михайле, и об их чудном батраке, забившись на печку к трубе, только хватался за сердце, чтобы не разорвалось, и часто-часто крестился; потом, когда однажды Семен Родионыч пришел к барину по какому-то делу, у них зашел разговор про старину, и Семен Родионыч рассказал барину, что знал напрямик всю эту историю, потому что был ему хрестный и мужик вообще малобоязный, так барин очень смеялся, хотя смешного тут во всем очень мало!

- Полно, Семен Родионыч, батюшка хрестный, мужик купоросный, у нас так бывает всегда: одному беда, а другому еда!

Не сообразил, видно, барин того, что, если на ту пору не бабья бы жалость (Секлетинья после крестин унесла мальчонку к себе) да не мужичья бы простота, не пришлось бы ему верховодить в нашей округе, узнал бы тогда уголькам их настоящую цену: с пылу, как и матке, - прямо под пятки!

Спокон веков мечта такая по народу идет о житии безданном и бесплатежном, чтобы все тебе было в твое угождение и полное удовольствие и чтобы с тебя за это ни полушки не брали, а наоборот: давали тебе на гулянье, и потому, пожалуй, как бы мужику хорошо ни жилось, а как дойдет очередь подать какую-нибудь или страховку вносить, так каждому, и бедному и богатею, рыгнется по-одинаковому.

Может, действительно правильно: от хитрости это у мужика и темноты! Мужика, по необразованию его, как хочешь можно сфасонить… мужик как лапоть: по любой колодке в одном виде выходит!