— Точно! — раздается за нами. — Прибыли по вашему вызову, товарищ командир бригады!
В глазах Проценко мелькают и гаснут искорки лукавства. Он подмигивает мне:
— Ну-ка, встали…
Мы разом поднимаемся.
Перед Проценко и Конюшковым стоят три моряка в одинаковых, защитного цвета, непромокаемых костюмах. Только возраст отличает прибывших друг от друга, в остальном они под стать командиру бригады и начполитотдела — круглолицые крепыши, люди атлетического сложения, завидного спокойствия, огромной физической силы и выносливости, без чего немыслима служба на торпедных катерах. Старшим по званию и обличью сразу можно определить коренастого Местникова, типичного черноморца с многолетним загаром, с проблесками седины на висках, с черными, чуть на выкате глазами, отражающими волю и жизнерадостность. Два других моряка, пришедших вместе с ним, кажутся значительно моложе своего комдива, но та же решимость, похожая на упрямство, характеризует обоих: невозмутимого, на вид даже флегматичного командира отряда Константинова и угловатого юношу Хабарова с неотцветшим румянцем на пухлых щеках и с голубыми глазами. Не зная его, трудно по внешности даже предположить в нем одного из самых отчаянных героев штурма Новороссийска и освобождения Тамани. Смелость пухлощекого юноши известна всем катерникам. Хабаров отлично совмещает ее с трезвым, осмысленным риском, почему и числится в составе обеспечивающих, то есть тех, кто в критическую минуту принимает на себя управление кораблем, инициативу в бою, выбор единственно правильного положения для катера в момент торпедной атаки.
— Как настроение, товарищи? — справляется Проценко, испытующе глядя в глаза Хабарову и не сомневаясь в ответе.
— Нормальное, — как всегда на такой вопрос комбрига, отвечает Хабаров, а Константинов кивком подтверждает его ответ.
— Разрешите узнать? — сиплым, простуженным голосом осведомляется Местников. — Вы, кажется, упоминали о какой-то радиограмме и заодно обо мне…
Командир бригады весело, как и мне перед тем, подмигивает Местникову:
— Ушки на макушке, да, комдив?
Местников усмехается:
— Привычка, товарищ капитан второго ранга. Каждую ночь напролет слушать приходится: не чапают ли где всемирные завоеватели.
— Чапают, — не без насмешки повторяет комбриг жаргонное словцо, жестко поясняя: — и ускользают…
Лица моряков мрачнеют, но Проценко уже справился с подмывающим раздражением и внезапно объявляет торжественным голосом:
— Так вот, есть радиограмма для нас с вами, Александр Александрович. Комфлот обратился к нам с напоминанием — не давать фашистам покоя, усилить атаки, добиться, чтобы враг не смел высунуться в море, топить до последнего! Что скажете?
Пауза почти незаметна.
— Разрешите доложить, из района Севастополя, оттуда виднее, — с готовностью произносит Местников.
Константинов и Хабаров, поддакивая, кивают.
Комбриг прищуривается:
— Встретил, атаковал, утопил, так?.. Не возражаю, но условимся: этими тремя словами сообщаете только в том случае, если утопите одну бэдэбэ, а если больше — жду уточнений. Давайте-ка сюда.
Он достает из планшета карту Севастопольской бухты и подходов к ней. Ветер теребит хрустящий лист, выгибает его, как парус.
Положив карту на разостланный реглан и прижав углы ее камешками, Проценко принимается выкладывать сведения, которыми располагает и которые уже известны нам… Неведомо где, фашисты имеют потайную лазейку и, пользуясь ею, пробираются из Севастополя в море незаметно для всех, кому поручено держать и обеспечивать блокаду. Доказательство— караваны БДБ и транспортов противника. Их обнаруживают каждый день на рассвете вдали от берегов наши летчики. Курс, по которому следуют караваны, неизменный: из Севастополя в Констанцу. Правда, многие из них, благодаря действиям пикировщиков Корзунова, идут вместо порта назначения на дно Черного моря, но факт остается фактом: в кольце блокады явно не хватает звена или, еще точнее, между звеньями есть щель…
Обступив сидящего на корточках перед картой комбрига, моряки размышляют. Кажется, кольцо замкнуто прочно. Все, что находится вне видимости, тщательно прослушивается. Слух людей настолько обострен, что любой человек из экипажа торпедных катеров, до рассвета подстерегающих врага на коммуникации, безошибочно за три мили распознает шум винтов и звук моторов, несмотря на плеск воды и монотонный напев ветра. И все-таки враг просачивается, как вода сквозь пальцы, должно быть, используя то, на что обычно не обращают внимания. Карта района действий ничего не подсказывает. Район досконально изучен, каждая бухточка и расщелина известны еще до войны, а все подступы к Севастополю пересечены линиями курсов торпедных катеров.
— Загадали загадку, — сокрушенно тянет Проценко. — И ответ такой: отгадаешь — утопишь, ошибешься — улизнут.
— Прячутся где-нибудь впритирку под бережком, пока день, — предполагает Константинов. — Как только мы пройдем мимо, они — ход до отсечки и — в море.
— Негде им прятаться, да еще днем, — возражает Местников. — Шлюпку, и ту без труда разглядишь. Самые неподходящие места для отстоя. Другое думаю…
— Другое и я думаю, — иронизирует Проценко. — Ясно, что другое, а вот что?..
— А нет ли разрыва между корзуновцами и вами? — нерешительно вставляю я, помня, что последний самолет прошел над бухтой минут двадцать назад, а катера все еще находятся в базе.
Проценко пристально смотрит на меня, как бы не веря услышанному. Местников одобрительно хмыкает:
— Вот, вот, это и есть другое: не место, а время. За временем прячутся, за временем!
Теперь командир бригады переводит пристальный взгляд на комдива, но молчит, чтобы дать тому высказаться до конца.
Местников колеблется. Догадка о разрыве во времени, которую я как бы подсказал своим вопросом, грозит опрокинуть привычное. А комдиву явно не хочется расставаться с тем, что ему кажется неоспоримым: с уверенностью, что гитлеровцы окончательно устрашены ударами по их караванам с моря и не рискуют покидать Севастопольскую бухту.
— Две ночи подряд — вчера и позавчера — мы ждали у самого Севастополя, а фашисты так и не показались, — бормочет Местников.
— Так-то оно так, — соглашается Проценко, — но Корзунов сообщает, что только сегодня его орлы накрыли два каравана с конвоем. Откуда они взялись, эти караваны?
Тут Местников, к общему изумлению, взбирается на коня самокритики:
— Это верно, товарищ комбриг. Для воина, тем более для командира, первое правило— никогда не считать противника глупее, чем тот есть на самом деле, то есть всегда искать за его демонстративным поведением не только догму самоуверенности, но вдобавок коварство и хитрость….
— Так, так, Александр Александрович, — одобряет Проценко. — Значит…
— Значит, за временем прячутся, — уже категорически досказывает Местников. — Думаю, что действительно так: выбирают промежуток, когда наша авиация уже в пути на свои аэродромы, а корабли еще на подходе к району. Иного не вижу. Уметь выбрать время сейчас для противника — все!
— Для нас также, — многозначительно уточняет командир бригады, посмотрев на вечереющее небо.
Местников мгновенно выпрямляется:
— Прошу добро на выход. Времени в обрез, солнышко вот-вот закатится, надо подоспеть в тот район до темноты, чтобы разгадать загадку.
— Добро, — разрешает Проценко. — Выходите пока четверкой. И помните наказ адмирала.
— Виктор Трофимович… — просяще напоминаю я.
Он отмахивается:
— Сегодня нет. Сами слышали — поиск экспериментальный… В другой раз.
— Тогда разрешите проводить товарищей?
— Проводить? Пожалуйста. Только не вздумайте схитрить… Александр Александрович, спрошу с тебя. Сегодня — никого!
— Ясно, товарищ комбриг. — Местников сочувственно ухмыляется мне и ведет за собой, на ходу намечая план действий: — Сегодня пущу разрядиться Умникова. У него в графе «за Севастополь» еще прочерк…
Проценко провожает нас до тропинки, вьющейся по склону к мосткам рыбачьей пристани, где болтается на зыби шлюпка с гребцом-боцманом, и, козырнув, поворачивает обратно. Мы снова видим его, когда шлюпка выбирается из-под обрыва на рейд. Высокая фигура комбрига, неподвижная, как статуя, венчает вершину Тарханкутского мыса. За ней, сбоку штабного домика, чернеет остов здания школы, похожего на старинный замок. Гитлеровцы сожгли все, что было доступно пламени. Обугленные стены школы и каменных амбаров темнеют вперемежку с фашистскими блиндажами, траншеями, ходами сообщения, вырытыми на откосах крутого берега по обе стороны мыса.