Безбрежное синее море окружало город. Казалось, он лежит на острове, на самом же деле сразу за окраиной начиналась степь. Высокими кручами она сбегала к морю. Море было продолжением степи, ветер пролетал над городом, не останавливаясь. Море никогда не бывало спокойным. В солнечную погоду легкие волны разбивались о мол, обессиленные, катились к берегу и там исчезали одна за другой в серой, раскаленной солнцем гальке.

В порт прибывали пароходы. Они останавливались на рейде, потом подходили к пристани. К ним подъезжали вагоны, и в люки глубоких трюмов сыпалось золотыми потоками зерно, тяжело падали черные, блестящие глыбы донецкого антрацита, проплывали над головами и исчезали во тьме тяжелые ящики и штабеля леса. Иногда из трюмов выгружали машины в деревянных ящиках, и поезда везли их в глубь страны по широким, покрытым роскошными хлебами, степям.

С моря ежедневно приходил экспресс. Он стоял два часа у пристани, потом стекла в окнах домов вздрагивали от густого рева, за кормой огромного черного теплохода возникал зеленый пенистый бурун, поднятый винтом, и экспресс шел дальше вдоль берегов Черного моря.

В порту целый день сновали маленькие катера, перетаскивая баржи, краны, грузоподъемники; перекликались самые разнообразные гудки - от тяжелого простуженного баса голландского парохода до тоненького гудочка двухместного катера клуба «Юных пионеров». На берегу работали грузчики в мешках, надетых на головы. как шлемы.

Порт замирал после четырех часов пополудни, и тогда оживал город, который весь долгий летний день лежал, млея в солнечном зное, тихий и безлюдный.

Днем солнце стояло над городом, прямо над головой. Оно было ослепительно яркое, неумолимое и сжигало изумрудную траву в городском саду. Только большие деревья еще сохраняли зеленые кроны. Под ними была густая тень, тишина и прохлада.

Приближалась осень, но солнце пекло еще совсем по-летнему, и каждый вечер пляж был усеян людьми.

На пристанях возвышались горы арбузов и дынь. Арбузы были продолговатые, темно-зеленые и напоминали дельфинов. Прозрачные дыни словно истекали сладким медовым соком; яркие пятна красных помидоров в плетеных кошелках горели, будто маки; мелкие сливы, покрытые сизоватым пушком, грудились, ссыпанные прямо на широкий темно-серый брезент.

Приближалась осень, и кое-где уже начал появляться первый терпкий и сладкий зеленый виноград. Его большие тугие гроздья лежали среди круглых, словно выточенных из кости, яблок, первых осенних яблок.

Вечером, когда садилось солнце и морской бриз приносил желанную прохладу, в аллеях городского сада зажигались фонари, и матросы сходили с кораблей в город. Они шли по чистым улицам, совсем не похожие друг на друга: рыжие, как солнце, ирландцы, белесые англичане, черные негры с яркими белками глаз и ослепительно-белыми зубами, косоокие скуластые малайцы, чернявые, невысокие греки и еще множество матросов всех наций.

Они бродили по городу, пока не разыскивали клуб моряков, скрывались там, и никакие гудки не могли зазвать их до двенадцати часов ночи на пароходы.

А в саду, где вечером было прохладно и свежо, собиралась молодежь со всего города.

Пары двигались одна за другой, поворачивая в строго определенном месте, и ни одна не проходила ни на шаг дальше. Здесь были грузчики порта и рабочие консервных фабрик, здесь были матросы дальнего плавания и почтальоны, капитаны и бухгалтеры, и еще множество разного люда, населяющего город. Все это гуляло по главной аллее парка, смеясь, разглядывая знакомых и знакомясь, поднимая пыль и запивая ее теплой сладкой водой у многочисленных киосков, разбросанных по всему саду.

Эго продолжалось до тех пор, пока в клубе моряков большой колокол не провозглашал начало спектакля или кино; тогда аллеи пустели и хозяйки киосков поспешно закрывали торговлю и тоже торопились в клуб.

Наконец город затихал, фонари в саду гасли, улицы становились безлюдными, и только кое-где возле домов особенно азартные грузчики продолжали стучать костяшками домино, да время от времени проходили запоздалые пары.

А когда уже последние матросы разбредались из клуба моряков, садились в лодки и отплывали на свои пароходы, в городе становилось совсем тихо, город засыпал, чтобы наутро снова начать солнечный, горячий трудовой день.

В один из последних дней августа 1928 года, когда солнце, перейдя зенит, уже начинало клониться к горизонту и в порту гудки возвестили окончание работ, теплоход «Крым» приближался к городу.

Осторожно проведенный лоцманом по неширокому проходу между подводными камнями, он вошел в тихую бухту и стал разворачиваться, чтобы причалить к пристани.

Высокий, стройный, окрашенный в черный цвет, с красной ватерлинией и красными кольцами на двух массивных трубах, он был очень красив, даже величествен. Люди густо заполняли все его палубы. На верхней палубе пассажиры, которые должны были ехать дальше, в Батуми, покачивались в плетеных креслах; внизу тесной толпой стояли те, кто собирался сойти на берег.

На корме теплохода, которая круто обрывалась вниз, как бы исчезая где-то под палубой, стоял рослый молодой человек лет двадцати семи и рассматривал город. С палубы теплохода были видны только здания порта, и человек, отвернувшись от берега, стал смотреть на зеленый, прошитый белыми полосами пузырьков, пенистый след от винта. У ног его стоял небольшой чемодан в синем чехле с красными каемками, а на руке лежал синий дождевой плащ.

Статный, широкоплечий, с голубыми глазами и русыми волосами, он ничем особенным не отличался от многих людей своего возраста. Манера сдержанно и неторопливо двигаться и то, как поводил он плечами, поднимая увесистый чемодан, говорили о большой силе.

Его лицо с высоким и чистым лбом, немного выдающимися скулами и красиво очерченными губами было привлекательно. Улыбка, спокойная и беззаботная, хотя и несколько ироническая, открывала ряд белых зубов.

Человек стоял на верхней палубе кормы и смотрел, как теплоход причаливает к пристани.

Вот, просвистев в воздухе, уже полетели на пристань тонкие веревки со свинцовыми гирьками на концах. Следом упали в воду тяжелые канаты, привязанные к ним. Матросы на берегу поймали веревки, вытащили канаты, и через несколько минут теплоход медленно, устало причалил к пристани. Бурун за кормой стих.

На сходни гурьбой кинулись пассажиры, и началась сутолока.

Высокий человек - его звали Борис Петрович Коротков - решил не толкаться и сел на свой чемодан, дожидаясь, пока схлынет толпа.

Теплоход остановился как раз там, где кончалась каменная пристань и начинался отгороженный невысоким заборчиком пляж.

Из города туда все время подходили люди.

Коротков видел грузчиков-силачей, которым ничего не стоило таскать по 10 пудов. Сейчас они смеялись, как малые дети, играя в море и стараясь затянуть друг друга в воду.

Он видел высоких загорелых девушек. Они всю жизнь прожили в этом городе на море и наверное сумели бы проплыть под теплоходом. Но больше других его внимание привлекла группа мальчишек, которые лежали у самого заборчика, изредка поглядывая на корму теплохода. Их тела, прожаренные до костей солнцем, просоленные морем, загорели до темно-коричневого цвета и под тонкой пленкой соли, покрывавшей их, казались сизоватыми. У всех были светлые, выгоревшие на солнце волосы, которые по сравнению со смуглыми лицами казались совсем белыми, и облупившиеся курносые носы.