Он потащил Васю в дом.

Скрипка лежала на столе, и, когда Вася увидел ее, слезы высохли на его глазах.

Смотрел на скрипку, как жаждущий смотрит на воду. Он на все согласен-лишь бы дали ему прикоснуться к ней еще раз. Профессор поглядел на Васю, на лицо, которое и друг стало не по-детски серьезным, и тихо улыбнулся.

Так познакомился старый профессор с Васей. Это было за два года до того, как Борис Петрович Коротков пришел в четвертую школу, а Петр Андреевич Глоба переступил порог дома мадам Кивенко.

На другой день после уроков Вася пошел к профессору.

На каштанах и акациях листья уже начинали желтеть под жарким южным солнцем. Но цветы никогда не переставали украшать великолепные клумбы профессорского сада. Тщательно политые и старательно подстриженные, они красовались среди увядших трав, выделялись жаркими красочными пятнами на фоне осенней листвы.

Вася вошел в маленькую калитку уверенно, как старый, хороший знакомый. Легкими шагами взбежал на веранду, где сидел профессор. Тот встретил его приветливым взглядом.

Старик радовался, когда приходил Вася. Охотно учил его играть на скрипке. Он видел горячую любовь мальчика к музыке, и каждый успех и каждую Васину неудачу рассматривал, как собственный успех и неудачу. Вспоминал свои первые неумелые попытки, и его удивляла общность ошибок. Вспоминал свою молодость… Профессор никогда не жалел о ней. Он прожил большую, полноценную жизнь и прожил ее не зря. Сейчас он хотел облегчить первые Васины шаги, те шаги, которые с таким трудом давались когда-то и ему самому.

Профессор быстро оцепил необыкновенные способности к музыке своего маленького ученика и был уверен, что Вася станет великим скрипачом. Ему хотелось самому воспитать скрипача огромной силы и показать, как прекрасный цветок, всему миру его музыку.

Вася сел против профессора, и тот сразу заметил, что его маленький ученик бледнее обычного. Профессор не знал, как живет Вася. Несколько раз он заговаривал с ним об этом, но паренек отвечал сдержанно, с явной неохотой, и профессор прекращал расспросы.

Они начали, как всегда, урок с разговора о том о сем, о погоде, об астрах на клумбах. Вместе вышли в сад, потом опять вернулись на веранду, и Вася вынул из футляра скрипку профессора.

Стоило мальчику коснуться смычком скрипичных струн, и все на свете исчезало для него, оставалась только музыка, прекрасное гармоническое царство звуков, в котором так много дорог.

Вася играл «Аndantе саntabllе» Чайковского. А профессор сидел и думал, что скоро уже наступит время, когда он сможет показать Васю. Еще немного труда - но пареньке можно будет говорить, как о талантливом скрипаче, скрипаче-виртуозе огромной силы.

- Тебе, Вася, нужна скрипка. Понимаешь? Хорошая собственная скрипка, чтобы ты мог играть на ней, когда захочешь, а не только у меня.

Профессор умолк, вдруг оборвав мысль, не сказав больше ни слова. Вася вышел. Профессор долго смотрел ему вслед. Мальчик шел медленно, поднимая пыль босыми ногами. Профессор улыбнулся, возвратился на веранду и сел писать письмо. Он писал в Москву.

А Вася шел в порт искать теплоход, ловить монеты и таскать чемоданы. Пять рублей для мадам Кивенко заработать было не так-то легко.

На скамье у ворот сидели и мирно беседовали два водолаза. Вернее, один рассказывал, а второй слушал.

Рассказчик, Матвей Петрович Кравченко, могучего сложения человек, был местный житель и старожил.

А слушатель, Степан Тимофеевич Огринчук, чело-век еще нестарый и тоже крепкий, с обветренным ли-ним и черными усами, похожими ка пучки иголок, сравнительно недавно переехал в этот город из другого приморского порта. Он подружился с Кравченко и всегда внимательно и с интересом слушал рассказы старшего товарища.

Сейчас разговор зашел о гражданской войне и старик вспомнил, как удирали из города белые, когда Красная Армия так била их, что они едва добрались до моря.

Ветер налетел из степи. Смеркалось.

Старик рассказывал не спеша, солидно:

- Крейсеры и линкоры на рейде стоят, - говорил он, - французские, английские, немецкие и еще черт его знает какие. Орудия на город панели; из каждой пушки человеком выстрелить можно. В городе тишина, ни гу-гу, попрятались все, как крысы в трюме. Никто и на улицу не выходит. А за Графским молом баржа стоит. И вот туда каждую ночь везет кого-нибудь контрразведка. Ну, а кто на баржу попал, тому каюк и похороны но первому разряду. А в городе полковник Тимашов ловит правых и виноватых. Всех большевиками называет, и суд у него скорый: на баржу, колосники к ногам - и конец. Подняться бы всем народом, собрать бы всех матросов и водолазов, да Тимашова бы к ногтю, он и не пикнул бы, потому что в городе войска нет, только юнкера желторотые бегают. Но что же поделаешь, если пушки прямо на город наведены со всех кораблей…

Кравченко сплюнул в траву, несколько секунд посидел молча, словно припоминая, потом достал из кармана резиновый кисет с махоркой, вытащил из-за пояса маленькую трубку, набил ее, закурил и еще раз сплюнул. Попыхивая трубкой, выпуская густые клубы дыма, он продолжал рассказ:

- Ну, я тоже дома сижу, чего же мне на улицу высовываться, прямо Тимашову в лапы, если меня весь город знает… Вдруг как-то вижу: идут ко мне дорогие гости. В погонах, при оружии, морды блестят. Я не из трусливых, а тогда сердце так и екнуло. Поведут меня, думаю, на баржу и припомнят все - и партизанский отряд, и пристава убитого. Кинулся к окну, убежать хотел, а они и там своего поставили. Ну, думаю, конец мне. Входит в комнату этакий шпингалет в чине поручика и говорит мне вежливо так, еще и руку к козырьку прикладывает:

- Полковник Тимашов просит вас к себе в гости, так что прошу - с нами.

- Что за черт, думаю. Чего это они такими вежливыми стали. Прямо как будто и в самом деле в гости зовут. Вижу я, что от этого приглашения мне не отвертеться, и говорю: - Ну, что ж. Идемте, если полковник так по мне соскучился.

А поручик сердится:

- Прошу не смеяться и не шутить, - говорит. - Речь идет о репутации нашей белой армии.

«Что за черт, думаю, что ему от меня надо?» Однако ничего не поделаешь. Иду к полковнику. А они со мной рядом вышагивают, револьверы не вынимают, так что я понять никак не могу: арестован я или в самом деле в гости иду.

Ну, приходим в контрразведку. Часовые, пропуска, все чин чином, и провожают меня прямо к полковнику. Я только вошел, а он уже из-за стола поднялся и навстречу идет.

- А, - говорит, - Матвей Петрович, я вас давно жду, садитесь, пожалуйста.

Поглядел я на него, на палача всего нашего города, - такой неприметный, бледненький, в пенсне и лысеть начинает. Посмотреть - ангельской доброты человек, а сколько людей, собака, на тот свет отправил.

- Мы ждем от вас большой услуги, Матвей Петрович, - говорит полковник, когда я уже сел и сигару его закурил, - большой услуги. Видите, - говорит и штору на окне открывает, - вот там, на рейде возле Графского мола крейсер «Галифакс» стоит.

Посмотрел я в окно. Море синее-синее, - и так мне на свободу захотелось, потому что хоть и не арестован я, а душно мне с полковником. Вижу, стоит «Галифакс», крейсер трехтрубный и все двенадцать пушек на город нацелены.

Немного левее - баржа стоит, тюрьма самая страшная.

- Так вот, Матвей Петрович, вчера с крейсера «Галифакс» мертвого матроса в море сбросили с гирями на ногах. Теперь надо нам того матроса достать. Поспешили похоронить его. А если вы, Матвей Петрович, иг согласитесь, - говорит полковник и улыбается так приятно, словно он мне подарок дает, - а если не ми .паситесь, то все равно придется вам за тем матросом на дно моря пройтись, но уже с гирьками на ногах.

Посмотрел я на крейсер, а там ведь около него - глубина. Никто туда никогда, - ни раньше, ни теперь, не лазил. Однако ничего не поделаешь; хоть сам лезь, хоть спустят тебя туда - одинаково весело.