Я сталъ совершеннымъ абиссинцемъ. Сажусь на мула съ правой стороны, ношу шаму, какъ они, ѣмъ инжиру, пью грязный, вонючiй тэчь,[4] который мнѣ приносятъ изъ сосѣдней деревни женщины-галласски въ большихъ глиняныхъ гомбахъ,[5] заткнутыхъ травой, наконецъ, болтаю, перемѣшивая абиссинскiя слова съ русскими и все приправляя такой мимикой, какой позавидовалъ бы лучшiй артистъ балетной труппы Петербурга. Я третiй мѣсяцъ торгую въ Аддисъ-Абебѣ. Два раза ѣздилъ въ Хараръ пополнять запасы, и морозовскiя ткани у меня смѣнились индiйскими шелками и англiйскимъ полотномъ. Дѣла идутъ недурно, но до большой наживы еще далеко. Въ окна моей хижины вставлены стекла, глина обмазана мѣломъ, хижина разбита на двѣ половины — магазинъ и спальню хозяина. Слуги мои одѣты въ бѣлыя рубашки и штаны и прекрасно мнѣ помогаютъ, а населенiе города меня любить, потому что я «христiанинъ-московъ» одной съ ними вѣры, хожу въ ихъ церковь, молюсь святому Георгису, пляшу вмѣстѣ со священниками и пою псалмы. Два раза меня даже звали къ епископу на чашку кофе. Я прiѣзжалъ на мулѣ въ обширный дворъ, обсаженный бананами, съ вымощенными плитнякомъ дорожками. Меня проводили въ большой круглый каменный домъ аббуны. Аббуна въ шелковой черной накидкѣ, расшитой золотомъ, сидѣлъ на альгѣ,[6] покрытой дорогими коврами, и опирался на подушки. Онъ бесѣдовалъ со мною о Россiи и угощалъ ароматнымъ тэчемъ, который подавался въ зеленомъ стаканѣ и ставился на полъ передо мной. Кругомъ, сидя на колѣняхъ и оживленно шепчась, трапезовали священники, дьяконы и причтъ, босые, въ высокихъ греческихъ черныхъ шапкахъ и бѣлыхъ плащахъ. Домъ былъ наполненъ запахомъ чеснока и прянымъ ароматомъ тэча.

Слуги аббуны въ чистыхъ длинныхъ бѣлыхъ рубашкахъ, согласно съ обычаемъ, разносили маленькiе стеклянные графинчики съ узкимъ горлышкомъ и подавали ихъ трапезующимъ. И они съ восклицанiемъ радости, высоко запрокидывая свои темныя головы, выпивали мутный желтый напитокъ. Я говорилъ аббунѣ о братствѣ между русскими и абиссинцами, знакомилъ его съ нашими церковными напѣвами. Я привыкъ ко дню, вдругъ начинающемуся въ 6 часовъ утра, и такъ же внезапно надвигающейся ночи, привыкъ къ жарѣ днемъ, — когда отвѣсные лучи палятъ сквозь солому крыши, а въ лавкѣ становится душно, и запахъ кумача дѣлается особенно рѣзкимъ, — и холоду ночью, когда и подъ теплымъ одѣяломъ дрогнешь. Вой и визгъ шакаловъ меня не тревожатъ больше. По праздникамъ я балуюсь охотой, хожу съ винтовкой стрѣлять дикихъ гусей на Хабанѣ, или ползаю по крутымъ скатамъ горъ, въ погонѣ за козами…

У дверей моего дома всегда сидитъ или лежитъ нѣсколько абиссинцевъ. Они недѣлями присматриваются къ товару, облюбовываютъ его, затѣмъ заходятъ въ магазинъ, хвалятъ меня, расхваливаютъ приглядѣвшуюся имъ вещь, справляются о цѣнѣ, передаютъ ее изъ рукъ въ руки, чуть не облизываютъ и вдругъ возвращаютъ ее мнѣ, объявляя, что вещь — «кефу» — скверная и этой цѣны не стоитъ, причемъ предлагаютъ мнѣ отдать ее, назначая цѣну разъ въ двадцать ниже моей. Начинается торгъ съ клятвами и божбой, и, не придя ни къ какому результату, мы разстаемся почти врагами. Но это не мѣшаетъ на другой день имъ снова явиться ко мнѣ и, раскритиковавши вещь, набавить немного цѣну. Такъ длится иногда съ недѣлю, но въ концѣ концовъ вещь, къ обоюдному удовольствiю, продается. Отдать вещь безъ торга, это — лишить абиссинца лучшаго удовольствiя, да и сама вещь потеряетъ для него свою цѣну….

У меня есть и знакомые. Нерѣдко ко мнѣ заходятъ въ гости полковники и генералы. Я угощаю ихъ чаемъ съ печеньемъ, и мы бесѣдуемъ о политикѣ. Два французскихъ негоцiанта, мои конкуренты, тоже не брезгаютъ моимъ хлѣбомъ-солью. Особенно толстякъ Савурэ, десятый годъ торгующiй въ Аддисъ-Абебѣ, любитъ зайти ко мнѣ поболтать. Время летитъ незамѣтно, капиталы прiумножаются, а вмѣстѣ съ тѣмъ увеличиваются и шансы вернуться на родину. Дай-то Богъ!..

Однажды день выдался на рѣдкость жаркiй. Ни вѣтерка, ни струи какой-нибудь прохладной, чтобы облегчить изнемогающее тѣло. Савурэ и знатный абиссинецъ Ато-Абарра сидятъ у меня за прилавкомъ, и мы допиваемъ третiй самоваръ. Потъ льетъ съ меня градомъ, мои гости тоже порядкомъ упарились.

— Э-эхъ, московъ! — дружелюбно хлопая меня по плечу, говорить сухой и темный, съ красивой черной бородкой Абарра: — все хорошо у тебя, а только некому хозяйствомъ твоимъ править. Тэчь у тебя плохъ, инжира суховата. Надо тебѣ жениться!

Это предложенiе приводитъ Савурэ въ необыкновенный восторгъ.

Его полное лицо покрывается тысячью мелкихъ морщинь, а маленькiе глазки совершенно сжимаются и становятся узкими и влажными.

— Мосье, мосье! — восклицаетъ онъ, захлебываясь: — femme малькамъ. Харошъ, очень харошъ.[7]

Ему вторить и Абарра. Оба они находятъ мое положенiе весьма комичнымъ, и Абарра начинаетъ мнѣ перечислять тысячи выгодъ, которыя я буду имѣть, если женюсь.

— Она будетъ печь инжиру… готовить тэчь, бранить слугъ, считать куръ, стирать бѣлье, мазать глиной домъ, толочь зерно, ткать пряжу, чистить ружья … она будетъ любить тебя….

— О-о-о-э, — взвизгиваетъ Савурэ: — она будетъ любить тебя. Малькамъ! Очень харошъ!

— Ты возьмешь молодую абиссинку изъ хорошаго дома, и ты станешь совсѣмъ абиссинцемъ.

— Совершеннымъ абиссинцемъ, — повторяетъ Савурэ и протягиваетъ къ самовару свой допитый стаканъ.

Я наливаю ему, себѣ и Абарра чаю, подливаю сквернаго, пахучаго англiйскаго рома, и мы на нѣкоторое время погружаемся въ молчаливое созерцанiе полныхъ стакановъ. Въ моей лавкѣ температура становится невозможной, но на воздухѣ еще хуже, паритъ и ломитъ всѣ кости отъ жары. Я ложусь на скамьѣ, покрытой шкурой леопарда, моему примѣру слѣдуютъ и гости. Ромъ, котораго въ избыткѣ хватилъ Абарра, клонитъ его ко сну, и онъ клюетъ носомъ. Савурэ мурлычетъ какую-то пѣсню по-французски, а я размышляю…..

Абиссинки и галласски, всѣ тѣ женщины, которыхъ я видѣлъ на пути отъ Харара до Аддисъ-Абебы, сомалiйки и данакили пустыни, мелькаютъ передо много, то полными обнаженными, черными, какъ эбеновое дерево, торсами, то худыми костистыми плечами, выдающимися изъ-подъ грязныхъ тряпокъ, то пестрыми платками и шалями, бусами и кольцами, и темными выразительными глазами. Сквозь эту вереницу черныхъ и коричневыхъ лицъ встаетъ на секунду блѣдное, грустное личико моей Ани съ простыми синими глазами, въ которыхъ свѣтится безысходная тоска и грусть, встаетъ и заслоняется туманной дымкой пространства: морей, рѣкъ и горъ, отдѣляющихъ меня отъ Россiи. Я пытаюсь возобновить въ памяти всѣ тѣ хребты, которые мнѣ пришлось перевалить, и путаюсь въ самомъ началѣ. И снова темныя женщины окружаютъ меня.

Я смотрю на дремлющаго Савурэ, на спящаго во всю Абарра, смотрю на свою лавку, на просторную комнату сзади нея, и мнѣ начинаетъ казаться, что жениться на абиссинкѣ было бы не дурно. Я гоню эту мысль, но она не уходитъ отъ меня, и я не могу уже отъ нея отдѣлаться.