Он вылез изо рва и смотрел на брата. Шатающейся походкой уходил от него по дорожке Ипполит.

"Губернатора убил, — думал Федор Михайлович. — Губернатора убил, а теперь рад был бы, чтобы губернатор этот воскрес и сел бы на Москве с исправниками и становыми!.."

Федор Михайлович ночевал, где придется. Если была непогода, высматривал, пустую дачу или одинокую ригу и устраивался на рваном пальто. Иногда стучался в избу, иногда шел в город. Раз в неделю, на рассвете, когда утихал солдатский муравейник, он крался на Арбат к сестре, где жила Наташа. В пустой прихожей квартиры, спящей глубоким сном, его встречала Наташа. Закутанная в платок, она садилась на сундуке, прижималась теплым родным телом к мужу, иззябшему на утренней росе, и говорила слова любви и ласки. Она приготовляла ему кулек с хлебом, жареным мясом, картофелем, чаем и сахаром — на целую неделю. Печальны были ее серые глаза. Было коротко свидание. Боялись, что проснутся дети, подсмотрят, донесут.

Наташа торопливо сообщала домашние новости:

— Федора, твоего крестника, в Красную армию забрали. Он на курсах. Венедикт пропал. Липочка надеется — к добровольцам пробирается… Маша, подумай, ей едва шестнадцать, ушла к районному комиссару машинисткой… Лена помешалась на фокстроте… Андрюшка невозможен… И, Федя, голод… голод… Мы уже чаю не пьем. Брусничные листья собираем… Грозят вселить жильцов. Не по работе комнаты занимаем…

Наташа крестила мелким крестом Федора Михайловича. Мокрыми губами, распухшими от слез, прижималась к его лицу. Смотрела долго, точно запомнить навсегда хотела. Не знала, придет ли в следующий понедельник или погибнет в этом муравейнике людей…

"Кто же я такое? — думал Федор Михайлович, возвращаясь в поля и леса. — Кто? Преступник? Но я не знаю, что сделал я преступного. Пусть скажут мне, в чем моя вина! Пусть судят… Казнят без суда!.. Почему я не У просто жить. Никому не мешать. Клеил бы, что ли, коробочки или книги переплетал. Кому я мешаю? А они будут казнить, уничтожать русский народ. Они убили из-за меня Тома, убили старика и старуху, где я жил, а я… Молчать?.. А что делать?!"

— Ваше превосходительство, — окликнул Федора Михайловича с другой стороны переулка чей-то тихий, приглушенный голос.

Федор Михайлович вздрогнул, поднял голову, но сейчас же опустил и сделал вид, что он совсем не "ваше превосходительство".

Окликнувший догнал его и тихо шепнул:

— Ваше превосходительство, зачем таитесь? Попа и в рогоже узнаешь! А меня не признали разве?

Бравый молодец шагал рядом с Федором Михайловичем. Высокий, статный, черноусый, чернобровый, большеглазый. Свежая гимнастерка на нем, черная фуражка на затылке, вся ухватка молодцеватого фронтовика.

— Капитан Руднев… Из фельдфебелей. Не изволите припомнить. Старый туркестанец. При вас службу в Джаркенте начал… Э-эх! Что-то там теперь!..

"Провокация, — подумал Федор Михайлович. — Держи ухо востро, Федор".

— А как же, — сказал он, протягивая руку. — Узнаю. Но каким вы франтом!

Дрянно звучал его голос.

— Вы где же? Служите? — спросил он.

— Да что, ваше превосходительство. Стыдно и признаться. Нанялся в Красную армию. Все при своем деле.

— Ну?..

— Только грех один. Разве же это армия? Опять-то посмотрите. Народ кругом голодает, есть нечего, одеться не во что, девчонки босые бегают, а они на арки, на флаги что кумачу тратят. Вы думаете — меня они одели по-прежнему. Все с чужого плеча, старого запаса. Производства, или швален, как у нас раньше бывало — так ничего этого нет. Эх… Горит матушка Русь, со всех концов подожженная.

"Держись, Федор, — провокация", — думал Федор Михайлович, идя рядом с бывшим фельдфебелем-туркестанцем.

— А вы, ваше превосходительство, как видно, не при деле? Видать, голодать приходится и одежонка плохая. Конечно, обидно. Знищал кругом народ. Вчора сам Ленин на площади Большого театра речь говорил. Народу тьма. Народу разве что слышно, что говорит. Ничего. В толпе полковник Рокосовский тоже стоит. Голодный. Глаза, как у волка. Шапку, значит, снял от почтения к Ильичу. Чудно… В былое-то время только бы крикнул: "Руднев, пли!" — и смели бы Ильича за милую душу… И что теперь только не делается! Вы посмотрите — Москва! Что потревоженный муравейник. И все суетится, все бежит. Страшно подумать, куда и зачем?.. А я так думаю, ваше превосходительство, пожалуйте к нам. Там Ленин свое, а мы свое… А?.. Свою бы линию повели…

— Вы простите меня, Руднев, — сказал Федор Михайлович, — я политикой не занимаюсь.

— Не верите вы мне, — с укоризной сказал Руднев. — Не верите… А, между прочим, ваше превосходительство, капитан Руднев присяги не нарушал. Капитан Руднев в сердце царя хранит, и будет день, капитан Руднев покажет, что он помнит заветы лихого Туркестанского стрелкового полка… Счастливого пути, ваше превосходительство. Не презирайте того, кто, основательно обдумав, пошел на крестный путь!..

Капитан Руднев козырнул Федору Михайловичу, и они разошлись: Федор Михайлович направо, Руднев налево…

Ипполит пришел к Липочке в обеденную пору. В столовой, бывшей в то же время и спальной Венедикта Венедиктовича и младшего сына Андрея, усаживались за стол, накрытый потертой клеенкой.

— Ипполит, Ипполит, — говорила, разливая суп, Липочка, — как-то еще девочкой я возмущалась деградацией нашего рода, и мы с Лизой все повторяли это слово. Вот теперь уже не деградация, а нищета настала. Фарфоровый сервиз, что мне от тети Лени достался, квартиранты, рабочие отобрали…

— Ты, Липочка, счастливая. Ты можешь у себя готовить, а мы с Азалией давно в общественную столовую по карточкам ходим. Пустая вода с воблой, и вобла, да такая жесткая, что не укусишь, — сказал Ипполит.

— У нас, слава Богу, «Почтель» заботится. Паек на руки выдают, — сказал Венедикт Венедиктович, потирая большие узловатые бледные руки. — А где Андрюша?

— На кухне. Прогнала руки умыть — грязный, как свинья, пришел. На огородах молодую картошку воровал, — сказала стройная, красивая Мария, старшая дочь, гимназистка, а теперь дактилотипистка и стенографистка местной чрезвычайной комиссии.

— А!.. Это хорошо! — оживляясь, сказал Венедикт Венедиктович. — Что же? Набрал?..

— Вот и он, — указывая грязным пальчиком на входившего ошарпанного гимназиста лет двенадцати, сказала младшая дочь Липочки — гимназистка Лена.

— Я возьму за три с полтиной женщину с огнем, — громко пел Андрей, кидаясь к матери. — Мама, мы потом сварим картошку? А… мама? Я жрать хочу!

— Поздоровайся прежде с дядей. Не говори таких стихов, не забывай, что у тебя сестры — барышни.

— Ах, мама! — воскликнула Лена. — Да что ты! Мы ведь совдепки! Нас этим не удивишь! С осени вместе с мальчиками учиться будем, а моя подруга Анюта Ползикова на днях родить будет и не знает, от какого мальчишки.

— Вот ужас! — воскликнула, краснея, Наташа.

— Тетя Наташа, — серьезно сказала Лена, — дело житейское. Самое обыкновенное. Инспектор сказал, что это даже хорошо. Социалистическому государству нужны граждане.

— Да ей, сколько лет? — вырвалось у Липочки.

— Пятнадцать… Она, мама, худенькая с лица стала. Ножки и ручки высохли. Совсем скелетик. А живот большой. Пузырем раздуло. Точно паук-сенокосец. И все лежит больше, — рассказывала Лена.

— Да, — чтобы переменить разговор, начал Венедикт Венедиктович, — и когда-то казаки и Деникин воевать перестанут. А тут еще чехословаки какие-то надвинулись. Все напасти сразу. И откуда что берется! А через их войну хлеба нет. Мяса давно не видали.

— Папа! У Сенюткиных кота ободрали, суп варили и ели. Говорят, вкусно, — перебил отца Андрей.

Да, до чего дожили! — вздохнув, сказала Липочка.

Мама, а правда, что, когда ты такая, как я была, — сказала Лена, — у вас были собака и кот?

— Да, — оживляясь и краснея пятнами, сказала Липочка. — У моей мамы была собака Дамка, а у брата Феди, твоего дяди, — большой серый кот Маркиз де Карабас. Еще было у нас два снегиря и чижик.