- Отдушина - место для кошек, - машинально ответил директор. - Значит, ты думаешь, с Олесей земля уже не горит?

- Ничего я такого не думаю, - хмыкнул Глеб. - А отдушина - просто черная дыра.

Несколько минут они молчали. Словно желая объяснить Малахову поведение Олеси, умевшей легко раздеваться, Витковский продолжал:

- Мы закрываемся от других одеждой: брюки, носки, рубашку... Рядом с кем ты свободно все с себя снимешь? Чтобы уж такой, какой есть: кривоногий, волосатый, неловкий... Страшный до чертиков, непривлекательный и никому не нужный, но зато в чистом виде!

- В голом! - педантично исправил Валерий.

Глеб довольно засмеялся.

- Вот я и говорю, мой мальчик, что в галстуке и при часах мы совсем другие, чем в натуральную величину. Для общества ты очень подходишь в своем костюме. Ну и прекрасно, чего тебе еще искать? Ведь ты всем нравишься, а нравишься ли ты самому себе, никого не волнует.

- Почему? - тупо спросил Малахов.

- Почему? - недоуменно переспросил поэт. - Ну вот, снова твои почему... Ты что, опять будешь задавать мне свои бесконечные вопросы? Уймись, Валерий, успокойся! Твоя искренность и тяга к правде никому не интересна, спрячь их поглубже под свитер. Для женщины одежда - все и ничего. На самом деле лишь для нас она очень много значит, потому что мы не умеем, как они, четко отделять внешнее от внутреннего. Мы более монолитны, а у этих свистушек множество всяких граней и разных оттеночков. И тряпки для милых дам - просто удачная вывеска, хорошая реклама, тогда как для нас это - броня, скафандр, укрытие... Женщины меняются сто раз на дню, абсолютно не меняясь. Живут напоказ, на всеобщее обозрение. И ничего личного не демонстрируют. Бери с них пример. Если, конечно, получится. Я всегда так и делал. Ты понял что-нибудь?

- Продолжай... - пробормотал Малахов непослушными губами.

- Я, собственно, все сказал, - отозвался Глеб. - Ты любишь ни от кого не зависеть по примеру большинства мужчин. Ну и не морочь себе голову! Прими ситуацию как должную. И живи себе дальше спокойно. Это просто, как апельсин... Олеся - моя любимая дочь, но я всегда искренне жалел ее мужа. Бедняга! А теперь мне очень жалко тебя, хотя почему-то кажется, что ты должен выпутаться из своего непростого узелочка.

Но выпутаться никак не удавалось. Правда, их связь с Олесей ничем не нарушалась и не омрачалась: по странному стечению обстоятельств ничего случайного и плохого с Олесей и вокруг нее не происходило, а в конфликты она, в силу своей натуры, вступать не любила.

Только в сентябре в школе появился пятнадцатилетний Карен Джангиров. И уже через месяц, совершенно неожиданно, Олеся в первый раз вбежала в кабинет Эммы в слезах, швырнула сумку на пол и крикнула, почти падая на стул:

- Это невозможно, Эмма! Понимаешь, это просто невозможно!..

2

Вечером Олеся обняла безразличную к ее ласкам дочь.

- Я вспоминала сегодня твою песню. Ты не скачи быстро, как поешь дома. Зачем тебе это? Не торопись никогда, Полька...

- Ладно, - равнодушно отозвалась та, потихоньку освобождаясь от материнских рук. - Я не буду торопиться. Я спою тебе другую песню, хочешь?

- Давай, - согласилась Олеся. - Спой другую. Про лошадей, которые никогда не спешили.

- Только это будет неправда, - серьезно возразила девочка. - Ведь ты же знаешь, мама, что лошади всегда скачут быстро. Им нужно успеть!

Олеся вздохнула.

- А куда им нужно успеть?

- Они знают, мама, - твердо ответила Полина. - Они сами все знают.

"А я ничего не знаю, - подумала Олеся. - Ничего и ни о чем. И я уже больше никуда не успею..."

Где-то далеко, на краю света, зазвонил телефон.

- Мама, - дернула ее за руку дочь, - ты что, не слышишь? Тебе звонят!

Олеся заглянула в ее глаза и вдруг увидела в них недетскую жалость. Дочь, оказывается, все давно понимала.

"Почему все жалеют меня? - подумала Олеся. - Наверное, потому, что я сама себя все время жалею..."

- Иду, - пробормотала она, поднимаясь с ковра. - Я уже иду, Поля. Я все слышу.

Звонил Валерий. Он хотел увидеться, чтобы обсудить проблему с Кареном.

- Приходи, - равнодушно согласилась Олеся. - И принеси что-нибудь выпить. У меня кончилось.

Недавно она с тревогой стала замечать за собой дурную склонность к крепким напиткам. Чем крепче, тем лучше. Осознала вдруг, что почти каждый день наливает себе что-нибудь в рюмку. Особенно требовалось выпить в такие дни, как сегодня, когда она возвращалась домой пустая, безвольная, бестолковая... Вокруг гремел, шумел, летел дальше обычный день. Никто ни на кого не обращал внимания. "Безумный город", - говорил Валерий.

- Поля, ты ела? - спросила Олеся, положив трубку.

- Я не хочу, - отозвалась дочь. - Я еще порисую...

Ну и хорошо, они с Валерием смогут уединиться как минимум на час. Впрочем, спокойная и ненавязчивая Полина никому никогда не мешала. И именно поэтому беспокоила Олесю все сильнее. Что скрывалось за постоянной отчужденностью Поли, за ее врожденным умением уходить в себя с головой, зарываться в своих мысли, как в одеяло, абсолютно не интересуясь происходящим? Инертность, пассивность? Нежелание контактировать с людьми - от неумения или от страха перед ними?

- У тебя необычная девочка, - заметил как-то Валерий. - Эта ее вечная отрешенность... Похожая на твою, но только у нее она настоящая.

Он не ошибся. Полина родилась навсегда оторванной от скверно устроенного мира с его конфликтами, смутой и неразберихой. Сейчас она пробовала устроить свой собственный. Получалось неплохо. Во всяком случае, на первых порах. Молчать она умела мастерски. И не входила в комнату матери или в кухню без приглашения. Ребенок, который никогда никому не мешал... Может быть, ей очень мешали все вокруг?

Олеся и Валерий по обыкновению расположились в гостиной. Он разлил вино, но едва они выпили, встал и подошел к окну. Его давняя любовь к окнам раздражала Олесю. И в школе точно так же: прилипнет, кажется, ничем не оторвать.

Москва, захваченная осенью, ею увлеченная, по утрам плавала в туманах, а ночами заливалась теплыми, едва слышными дождями, шуршащими, словно мыши в деревенском доме по углам.

Олеся налила себе снова. Мысли стали вдруг легкими, светлыми, радостными. Резкая смена настроения - к ней Олеся всегда так рвалась, запасая для себя новые и новые бутылки - произошла мгновенно. Олеся задумчиво повертела в руках салфетку и сказала без всякой артистичности, глядя ничего не выражающими глазами:

- Здравствуй, князь ты мой прекрасный!

Что ты тих, как день ненастный?

Опечалился чему?

На прямо поставленные вопросы ни один в мире мужчина не отвечает. Тем более на заданные в подобной форме. И насчет князя Гвидона, который поступал иначе - дело темное: сказка. Опять же у него была царевна-Лебедь.

Похоже, что ответа Олеся и не ждала. Посидела, посмотрела и снова выпила из бокала.

Малахов нервно закусил губу и продолжал молчать, тупо уставившись на темнеющий горизонт. Что говорить, когда нечего говорить... Ишь, "князь ты мой прекрасный!" А если уже и не очень прекрасный и совсем не мой?..

Олеся встала и прижалась к Валерию сзади.

- Ну, что ты там видишь? Никак не могу понять, чем тебя притягивает грязная улица за окном.

Валерий, стараясь не обидеть Олесю, высвободился из ненужных объятий.

- Я не смотрю на улицу. Просто небо на закате иногда кажется таинственным. С отблесками загадочного сияния, приходящего сверху и неизвестно откуда. А осенью небо плывущее и уставшее... Перед зимой.

- Звучит поэтически, - иронически хмыкнула Олеся и села на ручку кресла, легко удерживая равновесие. - Я не подозревала, что ты поэт. Подражаешь моему папочке?

Малахов отошел от окна и сел.

- Поэт многое чувствует, а я живу на ощупь, вслепую. Иногда мне кажется, что все вокруг знают что-то такое, о чем только я не догадываюсь. И как раз в загадке, которую разгадать я один не в состоянии, скрыт некий смысл человеческого существования, тайна человеческого бытия...