Говорите, чудеса и небывальщина? Какая же небывальщина, если у них тоже кое-что получилось.

И в то, что хлеб может быть один, не верите? Тогда Роше или кто-то из его спутников могут немного рассказать.

В Белебее все тоже начиналось с горы муки. По мере того как запасы истаивали, они превращались в буханки.

Вот такая тут арифметика.

Один, поделенный на множество частей. И не пять тысяч, а пять тысяч на пять.

О чем еще говорило Евангелие? Уж не о том ли, что не зря Христос все время странствовал.

Значит, что-то связывает духовный порыв и движение вперед. Не так различны путь правды и просто дорога.

6.

Коля стремительно взрослел. Каждый день прибавлял буквально по несколько лет.

При этом ни одного самого быстрого взгляда на себя, любимого. Где-то в придаточном предложении спрятанного: как же это мне удалось?

Такие путешествия – лекарство от ячества. В другой ситуации он бы не забыл о себе, но сейчас на это нет времени.

Да и, главное, неловко. Что твои горести в сравнении с чужими страданиями!

Не то чтобы раньше Коля не знал о других людях, но никогда себя с ними не соизмерял.

Сейчас он существует только для них. Прежде чем заснуть, пересчитывает не слонов, а мешки с мукой.

Потом эти мешки ему снятся.

Он никогда не думал, что цветом мешки напоминают слонов. Если составить из них очередь, то сходство будет полным.

Вот длинной вереницей они тянутся к водопою.

Долго-долго пьют. Когда насыщаются, удивительным образом превращаются в буханки.

Утром открываешь глаза: опять мешки. К нескольким сотням увиденным во сне прибавляются столько же настоящих.

Наверное, поэтому тон его писем перечислительный. Словно опустив один куль, он принимается за следующий.

“…Сегодня собираем сведения о числе голодающих, которых здесь очень трудно различить от остального населения, так как голодают очень многие, а бедствуют решительно все. Мы собираемся открыть здесь столовую для взрослых, увеличить столовую для детей и расширить пекарню. Мне назначили жить с м-ль Грабовской (которая оказалась очень милой, доброй и распорядительной барышней) в с. Акборисово – в 12 верстах от Шарана. Остальным пришлось ехать гораздо дальше (25 и 37 верст) и, кроме того, жить solo. Мне с Грабовской поручено 10 деревень, лежащих в течении одной речонки и отстающих одна от другой на 3-4 версты…”

Вот это да! Десять деревень, и все на значительном расстоянии друг от друга.

Рядом с ним симпатичная особа. Братья непременно об этом посудачат, но ему как-то не до того.

Какие романы между участниками поездки? Слишком серьезно все, что здесь происходит, чтобы они имели право отвлечься.

“Мы с Грабовской открываем три столовых и две пекарни. Этим можно будет поднять многих больных, прокормить многих ребятишек и вообще помочь многим семьям. Но разве это что-нибудь значит? Ведь из урожая этого года (который, кстати, тут будет и получше нашего) придется возвратить съеденные пайки, придется уплатить частные долги, дотянуть до осени, а потом? Потом опять помощь со стороны Красного креста, опять пайки от земства, помощь со стороны частных лиц… и так будет прозябать народ из года в год…”

Когда другой скажет о народе, то испытываешь неловкость. Слишком большое это понятие, чтобы легко его охватить.

У Коли это слово звучит естественно. Хотя бы потому, что кое-что для народа он все-таки сделал.

Вообще народ на странице революционной газеты – совсем не то же, что народ на голоде.

В первом случае – это просто масса, а во втором – огромное количество конкретных лиц.

Как без этого старика, ребенка, молодой женщины… Даже без самого Коли будет чего-то не хватать.

Да и страдания тут не горести вообще. Всякий раз представляется ситуация.

“Во время зимы поддерживать существование скотины хоть как-то было страшно трудно. Сначала съедалось все, что было в хозяйстве съедобного для скотины, потом крыша, а потом… потом нужно было заложить что-нибудь, взять у кулака за соответствующую цену протухшей и подмоченной для весу ржи и, деля этот запас между детьми и скотиной, задаваться мыслью, что еще можно заложить? Несмотря на помощь от земства, правительства и частную, население подорвано в край. Урожай хотя и хорош, но не вернет всех потерь. Да и то еще от этого урожая нужно платить за все, что они получили. Грустно!..”

Конечно, в газете написали бы как-нибудь иначе. Что-нибудь вроде: “Ужасно” или “Так жить нельзя”.

В Колином “грустно” больше человеческого. Ведь все на самом деле складывается неважно.

Причем не то чтобы было лучше, а стало хуже. Жизнь уныла по определению.

Словом, не следует строить иллюзий. При этом стараться все делать так, как полагается.

Глядишь, станет меньше печали. Хотя бы на несколько столовых и пару тысяч буханок хлеба.

“Я хожу постоянно выпачканным в муке, в рукавах и карманах полно проса. Одним словом, все идет как следует. Одно скверно, что дождь идет уже 10 дней раз по 10 в день, так что моя куртка… и, особенно, резиновые сапоги пригодились больше, чем можно было ожидать”.

Так живут Блинов и его товарищи. Если что-то им мешает, то только дождь.

Стоит ему пойти с утра – и весь день насмарку. Сидишь и ждешь, когда он соизволит остановиться.

Как быстро они со всем освоились. Словно им привычны такие обязанности.

Видно, это и есть чувство авторства. Прежде они участвовали в чужом замысле, а сейчас почувствовали себя творцами.

Кстати, вначале было слово “сотворил”. В Библии так и сказано: “Бог сотворил небо и землю”.

Как же человеку не быть автором? Не попытаться из имеющейся в его распоряжении реальности создать какую-то другую.

7.

На этот счет есть еще одно свидетельство. Газета “Волынь” опубликовала письмо “г-жи П”.

Конечно, это Петрашевская. Та самая, что завершает известный нам список участников поездки.

Тоже никакого желания подчеркнуть свою роль. Даже спряталась за заглавной буквой, чтобы не привлекать внимания.

В самом тексте ее тоже почти нет. Если не считать того, что все это увидено ее глазами.

“Отчего я не доктор!.. Вот тут-то и есть дело. А сколько у нас в Житомире докторов, не имеющих практики и ожидающих карьеры… Сюда бы их… Мне кажется, что я после всего виденного возненавижу все лишнее: ведь это стоит денег, а не лучше ли их отдать на помощь таким горьким страдальцам. Даже муллы и те сидят без хлеба. Но так как они здесь наиболее образованные, то при встрече со мной приветствуют меня: „Здравствуй, сестра милосердная“. Я веду дело свое так: живу в Аднагулове, где у меня устроится 2 столовых… Одна пекарня на 300 чел. Потом езжу в Субханкулово или Нуркеево, Сатыево, Михайловку. Потом приезжаю домой, ем пшенную кашу, выпиваю чашку кофе, затем раздача чая, провизии на другой день, осмотр больных и т. д. Кроме того, записывание расходов. Так изо дня в день. Кругом горе, по ночам снится все пережитое днем”.

Сны, как видите, у всех одинаковые. Пусть сюжеты разные, но тема примерно одна.

К прежнему опыту медичек прибавилось что-то еще. Все же одно дело – сестра милосердия, а другое – милосердная сестра.

Сейчас барышни – милосердные сестры. Недоедая, они думают о том, что разделяют участь подопечных.

Роше тоже написал об отсутствии еды. При этом уточнил, что переживания его спутников не сравнить со страданиями голодающих.

“Живем мы все по татарским деревням, в домах зажиточных татар, которые стараются содрать с нас побольше денег; постоянно ощущаем чувство не то что голода, а недоедания, которое все-таки не имеет ничего общего с недоеданием народа. Встаем мы в пять часов утра и работаем до одиннадцати часов вечера”.

Что говорить, странно. Как может не хватать еды тем, кто единолично распоряжается мукой и хлебом?

Вместе с тем все именно так. В противном случае надо допустить возможность хоть немного обделить местных жителей.