И мебель бывает разная. Господин высокого роста заказал дубовый кабинет. Долго скрежетали пилы, свистел рубанок, под руками мастера совершались чудесные превращения — из кучи досок, брусочков и досточек возникали предметы: большой, широкий письменный стол, полки для книг, кресла.

Для молодой и веселой барыньки делали спальню из муарового клена. Мастер злился и ругался. Это светлое дерево с темными прожилками и полосами требовало тонкого обращения, очень капризное было в работе.

Порою делали простой сосновый стол или точеную мебель с резьбой, которую затем обойщик, живущий напротив, покрывал узорчатой материей.

Вицек с восхищением глядел на проворные руки мастера. Когда тот зажимал в тиски кусок дерева, быстро просверливал отверстия или водил рубанком, каждое движение его было ровное, размеренное, безошибочное. Словно каждый инструмент шел у него по заранее намеченному рисунку, словно какая-то невидимая сила ставила возле инструмента непроходимые стены, чтобы он не мог ошибиться, не отступал ни на волос ни вправо, ни влево, а шел именно так, как нужно.

Преображалось дерево в руках мастера, преображалось до неузнаваемости. Накладывая на сосновую доску тоненький, как лист, пластик дубовой фанеры, он делал шкаф, который выглядел, словно дубовый. Осторожно наклеивал мастер фанеру. При плохой работе фанера отставала, коробилась, на ней выступали какие-то пузыри.

— Это деликатная работа, — говорил мастер и бросал из-под бровей суровый взгляд на вертевшегося по мастерской Вицека.

Вицек вздыхал. «Деликатная работа». Этим мастер хотел сказать: где уж, мол, ему, Вицеку, такую работу! Его дело — подметать мастерскую или, куда ни шло, варить клей в горшке.

А варить клей Вицек не любил. Воняло от этого клея на всю мастерскую — черный, густой, тягучий был этот столярный клей. Пачкал пальцы так, что потом большого труда стоило их отмыть.

На обязанности Вицека было также поддерживать порядок на полке. Там лежали инструменты и целый арсенал гвоздей. Гвозди были разные — большие и маленькие, тонкие, длинные, толстые, короткие, с головками маленькими, точно булавочными, и с широкими шляпками, как кнопки. Для каждой работы нужны были особые гвозди. А они вечно рассыпались, вечно валялись на полу, и мастер сердился.

В чулане за мастерской было сложено дерево. Не всякое дерево можно было сразу пустить в работу — иное должно было сперва как следует высохнуть. Вицеку каждая доска, каждое бревно казалось сухим. А мастер только глазом кинет:

— Сырое! Полежать должно.

Если сделать мебель из сырого дерева, она быстро портится. Ссыхается, трескается, коробится.

Вицек помнил, что у них дома потрескался сосновый стол. Ни с того ни с сего ночью раздавался странный звук — не то вздох, не то стон, а потом короткий треск. Это ссыхались доски, из которых был сделан стол.

Еще хуже, если из невысушенного дерева сделать шкаф или буфет. Тут бы уже все покоробилось, растрескалось, покосилось.

Поэтому-то мастер так и следил, чтобы дерево было сухое.

На маленьком токарном станке обтачивалось все, что должно было иметь круглую форму: всякие головки, палки, украшения. Станок работал, но самым главным здесь были, конечно, человеческие руки, человеческий глаз и человеческая сметка. Надо было следить, чтобы доска не треснула, надо было знать, как точить — вдоль или поперек; надо было точить так, чтобы не было задоринок, чтобы дерево не лупилось, — словом, чтобы работа была доброкачественная и чтоб мебелью удобно было пользоваться.

Надо было знать, как вбить гвоздь, куда его вбить, что нужно прибить гвоздем, а что можно склеить; можно ли просверлить отверстие так, чтобы доска не треснула; какое взять сверло или бурав — в зависимости от размера отделываемого предмета, от твердости дерева.

Постоянно надо помнить о тысяче мелочей, да все это с одного разу не постигнешь, нужен опыт.

— В дереве ты должен толк знать, — говорил мастер, — не то ничего из тебя не выйдет. И инструменты ты должен знать — ого, еще как! Иначе в такую беду попадешь, что век не забудешь. Это дерево любит одно, а то дерево — что-нибудь иное. Тебе, может быть, кажется, что долото или рубанок — это мертвые предметы и все? Увидишь, какие у них капризы, как к каждому нужно приспосабливаться.

Вицек в эту ночь долго не может заснуть. Думает и думает. Хелька уехала. Хорошо, что хоть поменьше стало хлопот и расходов. Но мама, Владек и он?

Дома между тем дела идут все хуже и хуже. Мать, очевидно, больна. Не жалуется, не любит говорить об этом, но с каждым днем она все слабее. Бросает стирку и присаживается на стул отдохнуть. Печально глядит, задумавшись, как будто не соображая, что вокруг нее происходит.

Вицека внезапно охватывает тоска по Броновицам, та самая тоска, которая таится и в глазах матери. Тоска по дороге, бегущей среди верб, по тихому, нежному шелесту этих верб, по садику, золотистому от ноготков и подсолнухов. По низкой халупе и ивовому плетню. По людям, по пастбищу, по склонившимся колосьям ржи и пшеницы.

Там он чувствовал себя дома — более широким, открытым и веселым казался ему мир, зеленый и душистый. А здесь ничего — только грязь и пыль да вонь тесных дворов. Не побежишь на луг, не погрузишь руки в ручеек, тихо журчащий в заросшем травой рву.

— Да, да, там у нас было иначе, — медленно говорит мать, не то обращаясь к Вицеку, не то про себя.

На этот раз Вицек замечает, что нет уже в комнате и шкафа, стоявшего в углу, большого шкафа с резьбой наверху, который отец привез когда-то из города на телеге и с гордостью водрузил у стены.

— Мама, вы и шкаф продали? — спрашивает он тихо и чувствует, что слезы сжимают горло.

— Что поделаешь, лавочнику задолжала… И за квартиру платить надо… да к чему шкаф, раз есть сундук? В сундуке все поместится… Вещей ведь не так много, да Хелька еще свои забрала…

Потрескавшейся, изъеденной содой ладонью мать ласково поглаживает край сундука. Это все, что осталось от вещей, которые она привезла из Броновиц…

Сундук этот мать получила еще в приданое от своей матери. Там, в сундуке, лежат разноцветные платки, и нитка красных кораллов, и узорчатые юбки — то, чего мать здесь, в городе, никогда не надевает.

У Вицека мелькает мысль: может быть, всего этого в сундуке уже нет, может быть, и оно пошло туда же, куда шкаф и комод, продано? Но он не хочет спрашивать об этом мать. Одно наверняка осталось — засохший миртовый веночек еще со свадьбы. В Броновицах мать изредка позволяла детям заглянуть в сундук — когда шла в костел и вынимала из сундука платок, мягкий и теплый.

Теперь в мрачной и сырой комнате сундук — единственное яркое пятно. Переливаются на нем красные цветы, какие нигде не растут, а на цветах сидит диковинная птица с весело задранным хвостиком.

Вицек вздыхает. Он чувствует себя совершенно беспомощным… Прощается с матерью и не знает даже, что ей сказать…

В сенях он слышит чьи-то шаги по лестнице. Это сверху бежит Тосек, сын сапожника. Он только немного старше Вицека.

— Здорово, Вицек! Ну, как тебе там живется у твоего старика? — так Тосек называет мастера.

— Да так себе, — мрачно отвечает Вицек, не чувствуя особой охоты разговаривать.

Правда, он любит этого Тосека. Веселый парнишка и не назойливый. Пока Вицек жил здесь, он часто играл с Тосеком.

— Какая радость тебе корпеть в мастерской? Наверно, должен детей мастера забавлять и ни гроша не получаешь?

— Да, так оно и есть, — бормочет Вицек и глядит через порог в огромную лужу, которая всегда стоит здесь, даже в самые сухие дни.

— Пошел бы со мной на стройку: приличная работа. И заработаешь кое-что, не то что детей нянчить…

— На стройку?

— Ну да, ты уже большой парень, смело можешь сказать, что тебе пятнадцать. Подручным будешь, известь будешь подавать.

Вицек совершенно ошеломлен.

— А возьмут меня?

— Почему бы не взять? Я за тебя словечко замолвлю. Мастер у нас не из самых плохих, а подмастерье — даже какой-то родственник моего отца, дядей, что ли, ему приходится; не совсем настоящий, а все-таки дядя. Ну?