— Не только не любишь. Не сердись за то, что я скажу, но ведь это ясно, ты к нему испытываешь страх… Я же вижу, понимаю. Нет смысла… Ведь и Григорий не может не чувствовать, не понимать этого. Что же ты даёшь ему? Уход? Но это может делать любая сестра, не будучи его женой.
Да, верно… Она впервые осознала, что действительно Воронцов прав. Он, наверно, уже почувствовал, заметил. Как странно, ведь она ни разу не подумала о том, что это не могло укрыться от Григория…
— Ты сама несчастна и ему не принесёшь счастья. Ты думаешь, легко это, когда человек, который раньше тебя любил, сейчас испытывает к тебе только страх? Нет, Мария, ты не имеешь права делать это, не имеешь права губить свою жизнь… Во имя чего? Теперь я понимаю, как он был прав, не желая возвращаться, хотя и мне это показалось тогда нелепым…
Нет, это не вода шумела подо льдом, это говорил Воронцов. Мария пыталась прорвать завесу серого тумана, как-то яснее услышать его слова, ответить, что-то сделать. Но она стояла молчаливая и неподвижная, уставившись на след чьей-то ноги, ясно отпечатавшийся на засыпанной сажей поверхности грязного льда. Кто это прошёл здесь, оставил такой чёткий и прочный отпечаток своих шагов? Счастливый человек? Или кто-то, несущий бремя непосильного горя? Не прочнее ли человеческого счастья, человеческой жизни, человеческих планов этот след?
— Ты не имеешь права ставить крест над своей жизнью. Ты молодая, сильная, способная. Перед тобой ещё много переживаний и много дел. Из тебя ничего не выйдет, если ты прикуёшь себя к этому человеку.
Да, когда-то она была молода. Ей казалось тогда, что этой молодости не будет конца и края, что ею можно одарить весь мир. Что эта молодость никогда не кончится, и чем щедрее её разбрасываешь, тем богаче она расцветает. Сила, да, была крылатая сила, которая несла её сквозь жизнь и тоже казалась неисчерпаемой. Это она помогала переносить раненых с койки на койку, позволяла дежурить, не утомляя даже глаз, по сорок восемь часов, когда стали прибывать первые транспорты раненых. Но теперь она ушла, покинула её. Словно воздух вышел из цветного шарика. Плывёт, переливается яркими красками цветной воздушный шарик. За ним бегут детские ножки, радостно хлопают детские ручонки. С улыбкой смотрят взрослые, как летит вверх шарик, радужная мечта, мыльный пузырь, в котором отражается солнце. Но вот лопнула оболочка, и на земле лежит грязная, сморщенная тряпочка, без красок, без блеска, никому не нужный лоскуток. Такой была её молодость, такой была её сила — как цветной шарик, который живёт несколько часов.
— Ты слушаешь, Мария?
Она кивнула головой. Конечно, она слышала его слова, упрямо, непрестанно просачивающиеся из-за завесы серого тумана.
— Ты должна, ты обязана жить жизнью нормального, здорового человека. Я люблю тебя, слышишь, Мария? Я люблю тебя…
— Но я ведь не люблю тебя, Виктор, — сказала она медленно, ясно, продолжая рассматривать отпечаток чужой ноги на грязном льду.
— Я знаю, Мария… Я не требую этого от тебя сейчас… Поезжай со мной, мы уедем отсюда, я могу перевестись в другое место… Мы поедем далеко, ты увидишь горы, вздохнёшь другим воздухом… Там уже скоро зацветут фруктовые деревья. Ты увидишь сады, розы. Забудешь обо всём, постепенно забудешь… И ведь… я тебе не противен… Я думаю, ты ко мне немного привязалась за всё это время… Ты знаешь меня, знаешь, какой я. Я люблю тебя, Мария, и постараюсь, чтобы тебе было со мной хорошо, так хорошо, как только может быть. Я постараюсь…
Тёмный дым шёл из трубы напротив, ветер сбивал его вниз, сталкивал на крыши домов. Дым расползался, тёмными клубами наполнял улицу. Глаза безучастно следили за его движениями, за его тёмной волной, переливающейся через края трубы, за всё новыми и новыми клубами. Ей показалось, что она ощущает странный запах этого дыма — ах, да, похож на запах гари в Берёзовке…
— Поедем, слышишь, Мария? Поедем с тобой вдвоём, начнём жизнь сызнова. Будем вместе работать, ты ведь умеешь, любишь работать. Будем вместе читать, учиться… Ты отдохнёшь…
— А Григорий? — спросила она тихо.
— Я понимаю тебя, Мария. Но ты сама знаешь, ты же сама чувствуешь… Ему ничуть не легче оттого, что ты с ним! Он не будет в обиде… Он же видит, понимает, что с тобой делается. И ведь он сам хотел… Подумай, если бы не эта Соня, всё было бы иначе…
Ну да, ясно, тогда было бы иначе. И вдруг каким-то образом серый туман разорвался, и сквозь узкую щель она увидела: Григория нет в живых. Он погиб где-то далеко-далеко. Она его больше никогда не увидит. Поездка в Берёзовку… Одинокие часы… Нет Григория, его уже больше никогда не будет…
Мария почувствовала внезапный острый страх перед этой мыслью. Растаяли, исчезли все те дни, которые наступили потом — телеграмма, сообщение, приезд Григория. Она зашаталась.
— Что с тобой, Мария? — забеспокоился он.
— Ничего, ничего…
Но ведь Григория привезли, Григорий теперь дома, а она стоит у реки с Воронцовым. То всё прошло, миновало.
— Мария, ответь же мне, наконец, что ты думаешь? Почему ты молчишь?
Завеса тумана надвинулась снова. След на льду, ясным отпечаток ноги. Чёрная сажа осыпалась по краям и ещё отчётливее обрисовывает углубление. Чего, собственно, надо от неё Воронцову? Ей захотелось остаться одной, чтобы никто не говорил, не торопил, не смотрел. Один на один с этим отпечатком на льду, отпечатком ноги неизвестного человека, который шёл неизвестно откуда и неизвестно куда направлялся… Ведь сейчас что-то произошло, мелькнуло, непонятное и неуловимое, и надо как-то выкарабкаться из этого густого, серого тумана и что-то понять, что-то решить.
— Я долго ждал, Мария… Я думал… Я всё взвесил… Я думал о тебе, о себе, о Григории… Долго боролся с собой… Спрашивал себя, не подлость ли это… Но, верь мне, я честно пришёл к убеждению, что так будет лучше всего… Может быть, сейчас тебе кажется, что ты не должна этого делать. Но я знаю, что чем дальше, тем хуже будет, тем тяжелее вам обоим… Мария, я не сказал тебе всего, я уже давно хлопочу о переводе… Я могу уехать, когда захочу, и ты со мной, всё устроено.
— Я?
— Да… Я говорил с директором, он не будет возражать. Тебе остаётся только уложить чемодан — и всё.
— Уложить чемодан…
— Ну да. Ты меня не слушаешь?
— Нет… Я слушаю…
— Так как же, Мария?
— Как? — повторила она бессознательно.
След, след на снегу… Воронцов взял её под руку.
— Иначе быть не может, Мария. Мы уедем вдвоём, начнём новую жизнь. Да?
Она машинально кивала головой, упрямо глядя в одну точку — след на льду. Осталось уложить чемодан… Там цветут цветы… Да, там, в Грузии, тепло уже… С Воронцовым, конечно, с Воронцовым…
— Рано или поздно тебе всё равно пришлось бы решиться, Мария, так зачем тянуть, откладывать? Мы мучимся все трое, а так…
Она машинально утвердительно кивала головой. Серый туман колебался, клубился, вырастал серой стеной, слова падали в него, как в пух, моментально теряя цвет и звук.
Воронцов оглянулся. Кругом никого не было, моросил дождь. Он поднёс к губам руку Марии и поцеловал её.
Высокая, стройная женщина остановила Марию в коридоре:
— Как пройти в кабинет директора?
— Я вас провожу, — предложила Мария и пошла вперёд.
Каблуки незнакомки мерно постукивали по паркету. Она поравнялась с Марией. Бледный профиль изящно вырисовывался на фоне опущенных вниз полей чёрной шляпы. От неё пахло духами. «Что это за духи?» — машинально подумала Мария. Незнакомка шла медленно, но на её бледном лице видно было какое-то беспокойное ожидание, не гармонирующее с её безукоризненным туалетом, с чёрным, прекрасно сшитым платьем, с этой необычной шляпой.
— Сюда, пожалуйста.
Мария постучала и открыла перед ней дверь.
— Вот хорошо, что вы зашли, Мария Павловна, — сказал директор, и Мария осталась в комнате.
Высокая женщина подала директору узкую белую руку.
— Я приехала… Я ищу своего мужа… Оказывается, он должен быть здесь, у вас… — едва слышно сказала она прерывающимся голосом.