— Э, что там! Перетерпеть надо, и все.

— Староста должен бы этим заняться.

— Что староста! Кто за него голосовал, того он и будет покрывать… Кабы порядочного выбрали, тогда другое бы дело…

— Вы же сами выбираете?

Хмелянчук искоса взглянул на него.

— Всяко бывает… Ну, у нас-то, как мы отовсюду далеко, так и вправду, что сами. Да что с того? Люди у нас известно какие. Каждый за своего поднимает руку, а то и две. А потом, конечно, как деревня, так и староста. А деревня известно какая.

Пчела поднялась с какого-то цветка и жужжала у самого уха мужика. Хмелянчук следил за ней глазами.

— Ишь какая… Ну, чего жужжишь? На поле бы летела, мед собирала, чем так зря летать. Вот, говорят, пчела трудолюбива очень. Куда там — только бы летать да шуметь, а рамки в улье пустые.

— Ульи покупные?

— Зачем? Рассмотрел я улей у органиста в Паленчицах да сам и сделал. Человек для себя избу построил, а для твари не суметь? Работа легкая, только знать, как приняться.

Осадник раздумывал. Надо приступить к разговору с этим Хмелянчуком как-то иначе. О собаке, о выстреле. А разговор между тем сошел на хозяйственные дела, и мужик, видимо, совсем не торопится спросить, по какому делу пришел гость. Он сидел, окидывая глазами свое хозяйство, и лицо его сияло от удовольствия.

И в самом деле, двор Хмелянчука цвел, как оазис, среди серой, нищей деревни. Дом был большой, с большими окнами, крыша — неслыханное дело — краснела черепицей. Хожиняк вспомнил, что кто-то говорил ему, будто Хмелянчук отдает деньги в рост. Чтобы давать деньги в долг, нужно иметь их.

— Зажиточно живете.

— Что ж, делаешь, что можешь…

— Самый хороший дом во всей деревне.

— А чего ж? Мало ли человек наработался для этого… Я вот в войну возле офицеров околачивался, я ведь столяр, так гробы делал, а гробов уйму нужно было… Офицеры давали и наличными, а то шкуры на полушубки давали, сухари… Продашь, бывало, а деньги все откладываешь, все откладываешь. Если у человека соображение в голове есть, он всюду проживет. Так и с землей. У меня больше всех в деревне, и это тоже еще с войны началось. Как подошло к концу войны, разошлись слухи по деревне, что барин из усадьбы хочет землю продавать, — в войну-то он здесь сидел. Иной раз и зря кто сболтнет что-нибудь. А тут оказалось и вправду. Барин хотел продать землю. Начали мужики совещаться об этой земле. Ведь у нас в деревне, сами видите, у каждого клочок какой-нибудь. А у меня от этого столярничанья немножко денег накопилось. Ну, только думаю, из-за этой земли теперь такая свалка начнется, до драки дело дойдет! Куда там! Как разошлось по деревням об этой продаже, мужики сейчас в крик: не покупать земли, скоро сами и без денег заберем. Эх, думаю, пока солнце взойдет, роса очи выест. Надо, думаю, покупать. Как не покупать, когда он гектар за корову отдает? Продашь корову и можешь купить гектар земли, все равно как на улице нашел…

— Так дешево отдавал?

— Да еще кланялся, только бы брали. Оно понятно, война и господ поприжала. Денег взять неоткуда, усадьба сожжена, а земли сколько хочешь — вот и пришлось землю продавать. Да вот как ее купить? Барин тогда на хуторе за рекой жил, с матерью, померла она теперь. Так мужики под хутором сторожили, чтобы никто к нему не ходил. В городе у нотариуса на ступеньках стояли, чтобы кто не подписал купчую. Избить сулили, кто будет покупать. Боялись, что если купит кто, так как потом делить землю? Ну, я тоже не дурак.

Хмелянчук лукаво прищурил глаз и прищелкнул языком.

— Была в усадьбе одна девушка, в услужении у барина. Теперь жена моя. Красивая была. Не здешняя, из Польши ее барин привез. Я с ней еще раньше знакомство свел. Вот встретил я ее и говорю: «Зося, говорю, слышал я, что барин хочет землю продавать». — «Конечно, говорит, хочет, да никто к нему не идет, мужики сказали, что не будут покупать». А я ей: «Зося, милая, скажи ты барину, что я дам деньги, сколько он просит, за гектар как за корову. И договора мне не надо, для меня господское слово свято. А потом, когда поуспокоится, и к нотариусу сходим. Сам я к барину не пойду, а то увидят — убьют, а ты мне все это и устроишь». Ну, согласилась она, и барин согласился, в рассрочку землю отдал. Вот я десять гектаров и купил. Да надел у меня, после раздела с братьями, восемь гектаров, вот уже и восемнадцать. А тот участок за рекой я арендовал у ксендза из Любешова. Тоже потом купил. Вот так и укрепился, и пошло дело. А те все ждали, когда будут землю делить, — вот и дождались! Так они мне этой покупки до сих пор простить не могут. Ох, и не любят меня, ох, и не любят за эту землю! А ведь в то время всякий мог купить, только у них головы кругом пошли, фордыбачили.

— Да, да, — поддакивал Хожиняк, стараясь вспомнить полученные им довольно туманные инструкции. — Да, да…

Разумеется, надо было поговорить с этим Хмелянчуком, непременно нужно было сказать ему что-то. Ведь за тем он, Хожиняк, и прислан сюда. Но ни одна мысль не приходила в голову.

— Да что в этой земле? Одни хлопоты, — пожаловался вдруг Хмелянчук и потянулся за кисетом с махоркой.

— Хлопоты? Это почему же?

— Уж такая, знаете, деревня… Мало их в тюрьме сидит, а что с того? Еще хуже, как ворочаются. Бабы, и те, я вам скажу… Политика, политика! А что мужику в политике? Я всегда говорю: политика — это не для мужиков. Что мне до того, чье там царство, лишь бы хозяйство было в порядке. Пусть себе будет американец, пусть японец или еще кто, — не мое дело… Раз есть что в рот взять да земля, чтобы хозяйствовать, так что мне до остального?

Хожиняк нетерпеливо поморщился. Разговор принимал странный оборот, и осадник с трудом следил за неожиданным ходом мыслей Хмелянчука.

— Да разве их уговоришь, таких… Человек пять-шесть наберется степенных людей, а остальные все политики… Я всегда говорю: политикой занимается такой, которому работать неохота. Чего это мешаться не в свое дело? Разве мужик может что сделать? Куда там! Жулик на жулике сидит и жуликом погоняет, уж они мужика перехитрят, не бойтесь… Так зачем лезть? Мне-то все равно… Я, как говорится, лойяльный гражданин.

— Про каких это вы жуликов говорите?

Хмелянчук испытующе взглянул на осадника и махнул рукой.

— Жулики и жулики. Так чего башку подставлять? Я всегда говорю: пусть кто хочет правит, только бы мне хорошо было. Я лойяльный.

Хожиняк лихорадочно искал нужные слова. Он чувствовал, что происходит какое-то недоразумение, что ему, по-видимому, ошибочно указали этого Хмелянчука.

— Как это вы говорите — все равно? Вовсе не все равно! Это очень важно.

Хмелянчук опять махнул рукой.

— Э, какое там важно… Вот и мужики в деревне то же самое говорят, что, мол, важно! Политики…

Он заморгал маленькими глазами и стал тщательно насыпать махорку в папиросную бумагу.

— Вот и у меня… Пришли, повыбивали стекла, и — ищи ветра в поле. А то недавно был у меня полный ящик рыбы. Вот сижу я себе на пороге, вечер был хороший, так в избе скучно, закурил это, гляжу — идут. Идут к реке, пришли, остановились, запели дубинушку — и к лодке. Перевезли ящик на другую сторону, порубили доски, да и забрали всю рыбу.

— А вы смотрели и ничего?

— А что? Попробуй-ка с ними связаться — ого! Да еще ночью! Ему что терять? Нечего. Так уж лучше не связываться. Вот в чем беда-то!

Он провел языком по бумажке и стал осторожно заклеивать папиросу. Потом долго искал по карманам кремень и трут, дожидаясь, не догадается ли Хожиняк предложить ему спичку. Но тот был слишком поглощен размышлениями обо всем, что услышал.

— И вы не дали тогда знать в полицию?

— В полицию? Как говорится, бог далеко, а беда близко. Оно страшновато — в полицию идти. Ведь они подсмотрят, разнюхают и сделают свое. Так уж пусть лучше так и останется. Теперь вот они опять разъезжают на лодках, деньги собирают. На эту самую Испанию… А что мне до Испании? Знаю я, что нашим мужикам снится… Это им и в семнадцатом, и в восемнадцатом снилось, а что из этого вышло? Что у меня есть земля, а у них нет… Политики. Вот всего несколько дней, как приезжали на лодке. Давай деньги! А мне что? Нет у меня денег, говорю. Тогда давай хлеб! Вот тут и вертись. Дашь — беда с полицией. Не дашь — подожгут… Беспартийному нелегко живется.