Между тем карета катилась быстро, переехав заставу Сан-Лазаро, она вдруг повернула направо в довольно узкую улицу и остановилась перед скромным домом; тотчас дверь этого дома растворилась и оттуда вышел человек, держа за узду лошадей в полной упряжи, у каждой на седле была винтовка.

Француз вышел из кареты и велел своему спутнику сделать то же.

— Снимите ваш костюм, — сказал он, толкнув его в дом,

Тигреро повиновался с радостным видом; пока он снимал одежду францисканца, банкир Ралье садился в седло, и обратившись к молодым девушкам сказал:

— Что бы ни случилось, не говорите ни слова, не кричите, не поднимайте штор, мы будем ехать у дверец, дело идет о жизни.

Дон Марсьяль в эту минуту вышел из дома в своем платье.

— Садитесь на лошадь и поедем, — сказал ему Ралье.

Тигреро вскочил на лошадь, приготовленную для него. В карету между тем впрягли других лошадей, и она помчалась с прежней быстротой.

Дом, у которого останавливались, был нанят Валентином для его лошадей.

Полчаса прошло таким образом, лошади скакали во весь опор, карета исчезала в густом облаке пыли, поднимаемом ею. Дон Марсьяль чувствовал себя как бы возродившимся — приближение опасности возвратило ему, как бы по волшебству, его прежнюю пылкость, он горел нетерпением очутиться лицом к лицу со своим врагом. Француз был спокойнее, храбрый до отважности, он ожидал не без тайного беспокойства битвы, в которой сестра его могла пострадать, однако он решился встретить опасность лицом к лицу, как бы многочисленны ни были те, кто осмелится на него напасть.

Вдруг индейский вождь вскрикнул. Дон Марсьяль и Антуан Ралье обернулись: довольно многочисленная группа скакала к ним во весь опор.

В эту минуту карета ехала по дороге, обрамленной с одной стороны довольно густым наростником, а с другой — глубоким оврагом.

По знаку француза карету остановили, дамы вышли и под защитой Курумиллы спрятались в кустах. Дон Марсьяль и Ралье, с винтовками на плече, ждали, гордо остановившись посреди дороги, нападения противников, потому что, по всей вероятности, подъезжавшие к ним, были враги.

Курумилла, спрятав с индейской хитростью, молодых девушек в таком месте, где до них не могли долететь пули, стал с винтовкой в руке не возле всадников, а, с характерной осторожностью краснокожих, позади кареты, зная, вероятно, что он один составлял всю инфантерию сражающихся и из пустого понятия о чести не хотел подвергаться верной смерти, бесполезной для тех, кого он намеревался защищать.

Доехав на ружейный выстрел от кареты, всадники остановились и выказали нерешительность, которую беглецы не понимали, судя по тому, как их преследовали до сих пор.

Причина этой нерешительности, которую француз со своим спутником знать не могли, была, однако, очень проста.

Карнеро — это капатац дона Себастьяна и его пеоны преследовал карету — приметил вдруг с тайным удовольствием, которое остерегался выказать своим спутникам, что, если они преследовали карету, то другие всадники преследовали их самих и подъезжали к ним с головокружительной быстротой. Тогда они остановились, как мы сказали, в нерешительности, раздумывая, что им делать.

Они буквально попали между двух огней; положение становилось критическим и заслуживало серьезного размышления.

Капатац высказал мнение, что следует ретироваться, ссылаясь, с некоторой логикой на то, что партия была неравная и успех весьма сомнителен.

Пеоны, все люди смелые, имели, однако, огромное уважение в целости своих членов и не желали подвергать их опасности в такой невыгодной борьбе с противниками, которые не отступят. Они были готовы последовать совету капатаца и ретироваться, прежде, чем отступление сделалась бы невозможным.

К несчастью, между пеонами находился Царагате. Думая, после своего разговора с полковником, что ему лучше известны тайные намерения генерала, и привлекаемый надеждой на богатую награду, если сможет освободить его от врага, то есть убить Валентина, побуждаемый, может быть, личной ненавистью к охотнику, он не хотел слушать никаких доводов и клялся со страшными ругательствами, что исполнит во что бы то ни стало приказание генерала и что, если те, кого ему поручили арестовать, находятся в нескольких шагах перед ними, то они не должны ретироваться, не попробовав исполнить свою обязанность, и что если его товарищи будут так малодушны, что бросят его, то он один будет сражаться, в уверенности, что генерал будет ему благодарен.

Перед таким резким и решительным напором колебаться становилось невозможно, тем более что всадники быстро приближались, и если капатац слишком замедлил бы нападение, то на него самого напали бы сзади. Принужденный сражаться против воли, а в особенности, боясь быть обвиненным в измене, Карнеро подал сигнал броситься вперед. Но едва пеоны двинулись с места, как раздались три ружейные выстрела, и три всадника покатились на землю.

Это вновь прибывшие уведомили своих друзей, что к ним подоспела помощь.

Упавшие всадники не были ранены, а только очень ушиблись от падения и не могли участвовать в борьбе; были ранены их лошади, и так искусно, что лежали на земле, не шевелясь.

— Э-э! — сказал капатац. — У этих молодцов рука меткая. Что вы на это скажете?

— Я скажу, что нас останется еще четверо, то есть вдвое больше против тех, которые нас ждут там, и что этого достаточно для того, чтобы победить.

— Не полагайтесь на это, Царагате, друг мой, — сказал с насмешкой капатац, — это люди железные, которых надо убить два раза, прежде чем они упадут.

Тигреро и его спутник, услыхали выстрелы и увидали, как упали пеоны.

— Вот и Валентин! — сказала француз.

— И я так думаю, — отвечал дон Марсьяль.

— Нападем?

— Нападем!

И, пришпорив лошадей, они, как молния, налетели на пеонов.

Валентин и два его товарища, Весельчак и Черный Лось — потому что француз не ошибся, это действительно прискакал охотник, предупрежденный канадцем, — напали на пеонов в одно время с доном Марсьялем и его спутником.

Между противниками началась страшная борьба, безмолвная, ожесточенная; враги схватились грудь в грудь, слишком сблизившись, чтобы употреблять огнестрельное оружие, они старались заколоть друг друга кинжалом и сбросить с лошади, слышались только восклицания ярости, но ни одного слова, ни одного крика.

Как только Царагате узнал Валентина, он устремился к нему, охотник, хотя застигнутый врасплох, отчаянно сопротивлялся: оба свились, как две змеи, и при взаимных усилиях сбить друг друга с лошади наконец свалились оба на землю под ноги сражающихся, которые, не думая о них, не примечая их падения, продолжали бешено нападать друг на друга.

Охотник обладал большой силой и беспримерной ловкостью, но на этот раз он нашел противника достойного себя.

Царагате был несколькими годами моложе Валентина и в полном расцвете телесной силы; возбужденный еще обещанием богатой награды, он делал сверхъестественные усилия, чтобы одолеть противника и вонзить ему в горло свой кинжал. Несколько раз уже каждый из них успел опрокинуть под себя своего врага, но, как это часто случается в борьбе грудь в грудь, резкое движение поясницы или плеч переменяло позицию и повергало вниз того, кто за секунду перед тем находился наверху.

Однако Валентин чувствовал, что его силы истощаются; непредвиденное сопротивление, встреченное им в противнике по наружности столь мало его достойном, раздражало его и лишало хладнокровия; собрав всю силу, какая у него осталась, он сделал решительное усилие, успел опрокинуть в последний раз своего врага и держать его в совершенной неподвижности; но в ту же минуту Валентин вскрикнул от боли и покатился по земле: копыто одной из лошадей раздавило ему левую руку.

Царагате приподнялся и вскочил, как тигр, с радостным воем стал он коленом на грудь охотника и приготовился воткнуть ему в сердце кинжал.