Ничего себе, какой длинный день выдался. Да уж, вот это денек. Знаете, который нынче, по-нашему, час? Четыре утра. Вот если бы вы были здесь — сестра, мать, дочь, возлюбленная (племянница, тетушка, бабушка), — то мы могли бы немного поговорить и понежиться; только не подумайте ничего такого. Намерения самые невинные. Может, вы позволили бы мне примостить физиономию в мягкой скобке у вас между лопаток. И ничего больше, честное слово. Вы — чистейшей прелести чистейший образец. Не пьете, не курите и, пожалуй, сравнительно разборчивы в половых связях. Или я не прав? Это-то мне в вас и нравится... Так вот, я прикинул и решил, что передо мной на выбор шесть вариантов. Можно было тихо-мирно завалиться спать, пропустив на сон грядущий стаканчик-другой скотча, заглотив парочку-тройку транквилизаторов. Можно было вернуться на острова Блаженных и выяснить, чем все-таки промышляет крошка Моби. Можно было позвонить Дорис Артур. Можно было успеть на секс-шоу, за углом на Седьмой авеню, такой-разэдакой. Можно было пойти куда-нибудь и надраться. Можно было надраться прямо в номере.

В конце концов, я надрался прямо в номере. Проблема в том, что сначала я осуществил все остальное. Иногда у меня возникает чувство, будто жизнь проходит мимо, точнее проносится, как экспресс, в дыме и грохоте, сила неодолимая, ужас неописуемый. Проносится — но на самом деле двигаюсь только я. Я не станция, не остановка, я и есть экспресс.

— Давай, Проныра, рассказывай о буферах. Во всех подробностях.

— Ни за что. Отстань, говорю тебе. Это касается только Кадуты и меня. И не упрашивай. На устах моих печать.

— Вообще-то, у нее есть такое же гнездышко в Риме и еще в Париже. Она там появляется в среднем раз в год. Семьи не возражают. От них только и требуется, что упрятать куда-нибудь настоящих мамаш, когда ей приспичит почувствовать себя матерью-героиней, и должным образом подготовить детишек. Ну, Проныра, хоть немного расскажи, какая у нее грудь, а? Крупнее, чем у Дорис Артур?

«А у кого не крупнее?» — с теплотой подумал я. Мы шагали по Амстердам-авеню на север, и я отсчитывал медленно возрастающие номера улиц, которые мы пересекали. Восемьдесят седьмая. А вот и Восемьдесят восьмая. «Автократ» неприметно следовал за нами, четко соблюдая дистанцию в один квартал. До сих пор мне не приходилось бывать на северо-западе Манхэттена, и все же какое-то смутное воспоминание брезжило. Воспоминание о том, как непривычно тихо вел себя мой шаткий зуб последнюю неделю или две, а то и дольше... За фантастически плотоядным ленчем в аргентинской забегаловке на Восемьдесят второй мой друг Филдинг обнадежил меня в том, что касается всей истории с Лорном и Кадутой. Все конфликты, объяснил он, волшебным образом сойдут на нет, как только у нас будет сценарий. Кинозвезды всегда устраивают черт знает что, пока нет сценария. А потом и думать забывают о характерах и образах, всецело сосредоточившись на вещах, наподобие количества реплик, экранного времени и числа ближних планов. Дорис Артур уже вернулась в Штаты, стучала по машинке в арендованном коттедже на Лонг-Айленде. Я с нежностью представил ее среди огородных агрегатов и садовых столиков, в енотовой шапке и брезентовых брюках, как она качает насос и чинит крышу с пятком гвоздей и парочкой вересковых трубок в белоснежных зубках. Черновик, пообещал Филдинг, будет готов уже через три недели.

— Куда мы идем? И зачем пешком?

— Смотри, Джон, какой солнечный день. Мы просто любуемся местными достопримечательностями. Скажи-ка мне. Чем тебя поразила Дорис, при ближайшем рассмотрении?.. В смысле, физически, — добавил он и так мечтательно сощурил глаза, что я сбился с шага и произнес:

— Богатый личный опыт, а? Ничего себе. И как она?

— Послушай-ка. Давай ты расскажешь мне про Кадутины буфера, а я тебе — все без утайки о Дорис и ее постельных привычках. Идет?

— Ну, они большие и, в общем, отвисшие— но, главное, тяжеленные, с очень глубокой ложбинкой. Сидят, конечно, на грудной клетке и расширяются чуть пониже, но все равно очень такие, знаешь, основательные и...

— Все, понял. Нет, Проныра, не пойдет. Я думал, вдруг она сподвиглась-таки на операцию. Я знаю, что ты думаешь: мол, старая шлюха, вся в шрамах от подтяжек, это не то, что нам нужно. Мол, нам нужно что-нибудь понатуральней. Но, Джон, кинозвезды и натуральность — вещи несовместные. Сам увидишь.

— Хорошо. Теперь — Дорис. Колись.

— Боюсь, я ввел тебя в заблуждение. Я знаю все, что нужно знать о постельных привычках Дорис, то есть ничего. Проныра, Дорис — лесбиянка.

Я споткнулся и замер как вкопанный, и щелкнул пальцами в воздухе.

— Так вот в чем дело! То-то я и думал... Нет, но какая сучка.

— А ты что, пытался клинья подбивать?

— А как же. Ты, что ли, нет?

— Нет, я знал с самого начала. Это было ясно из рассказов.

— Каких еще рассказов? Давай, посплетничай хоть, мне тоже интересно.

— Ее рассказов, Джон. «Иронический высокий стиль». Помнишь?

— Ах, ее рассказов...

Но тут я заметил, как изменился пейзаж, как потемнело, несмотря на солнце, на сочный воздух, на невинную голубизну небосвода. Три квартала назад были крылечки под навесами, привратники в ливреях и, сколько хватало глаз, благородный коричневый песчаник. Теперь же не видно ни одной машины, ни одного служителя закона. Мы обогнули расползающуюся губчатую груду выпотрошенных матрасов и раззявивших вывихнутые челюсти (мордой книзу, в канаве) чемоданов, увидели темные замкнутые профили за стеклом и проволочной сеткой — страна безденежья, холодной воды и домов без лифтов. И так внезапно — распад, ощутимое отсутствие всякого согласия, всякого консенсуса, если, конечно, не считать пролетарской ненависти или гнева, естественного следствия близкого соседства имущих и неимущих, ближе, чем две грани ножа... Я отметил нищету, и нищета отметила меня. Также я ощутил — не к месту, не ко времени и не по делу, — что мы с Филдингом должны смотреться чистой воды голубыми: он в кроссовках, неоновом комбинезончике и романтически встрепанный, я в пиджаке с огромными подбитыми плечами, узких брючках и тупоносых говнодавах. Даже отъявленные манхэттенские гомики (представлялось мне) с тревогой взирали на нас из своих мансард и кондоминиумов и думали: уж насколько мы стыда не знаем, но эти типы вообще дают...