— Попробуй сам, — через губу предложил ему Дмитрий Васильевич.

— А что тут делать-то, — Мельгунов взял клок бумаги, пристроился поудобнее — и застрочил. Писал он активно, бормоча под нос и время от времени довольно потирая руки. Только что слюну не ронял. Этакий одинокий запорожец, пишущий открытое письмо ко всем государям Европы разом. Наконец, закончил. Показал.

Волков начал читать, сперва по диагонали, потом увлекся слогом и смыслом, текст его повел за собой, глаза проедали каждое слово. Наконец он отложил бумагу и шумно выдохнул.

— Забористо? — спросил Мельгунов, — или еще добавить?

Волков вдохнул.

— Ты хоть соображаешь, что написал? — поинтересовался он.

— Ты же сам говорил, что с рабством надо кончать!

— Да ЭТО, тем более подписанное государем, способно вызвать нечто, по сравнению с чем выступление Екатерины — милая дружеская шутка. После такого… Ты хоть понимаешь, что это — полный каюк государству? И вообще любой организации? Аллес капут, как говорит государь наш Петр Федорович. Или еще точнее — ЗИГ АЛЛЕС КАПУТ.

— А ты отредактируй. Сделай так, чтобы капут оказался нужного размера.

— Но признайся — откуда ты это взял? Сам тут придумал? Не верю.

— Просто я некогда изучал подметные письма крестьян-повстанцев: разинских, булавинских. Государь поручил изучить — чего нужно простому народу. В преддверии реорганизации третьего сословия в состояние менее рабское. Я немного поработал, и понял, что мы сидим на вулкане! На каждое ограничение свободы народ отвечал такими бунтами… Хребет ему ломали, но — пока не преуспели. Русский народ хоть и замучен, а велик. И за свободу шеи кому угодно посворачивает. Главное — дать повод и указать в нужную сторону. Иначе это могут оказаться не те шеи. А, например, наши. Поэтому сделать это надо именно сейчас. Противный случай чреват апокалипсическими эксцессами. Видишь, уже и слова для указа подбирал. А теперь просто сложил все требования вместе и перевел на канцелярский язык…

— Тогда ясно…

— Вот и хорошо. Трудись, а то получается, что я твою работу делаю. А когда закончишь обтачивать капут до нужного размера, используй для рассылки кирасир Чуплегова.

Канцлер Воронцов беседовал с гофмейстером Нарышкиным. Тот вел обычную светскую беседу — будто ничего не произошло. Мимо них потянулась колонна астраханцев. Батальон тянулся на запад. Били барабаны, свиристели флейты. Вслед за ним тянулись голштинские роты. За спинами солдат свисали пухлые ранцы с недельным запасом провизии. За ними катились, влекомые многоконными упряжками, полевые пушки. Отряд отнюдь не казался игрушечным. Размер терялся перед сумрачными лицами бойцов, полными решимости. Командующий этой небольшой армией фон Левен подъехал к скучающим сановникам.

— Счастливо вам оставаться, — пожелал он им, — в соответствии с волей государя я выступаю на Нарву…

— А как же мы без прикрытия? — спросил Воронцов.

— Как только отошлют гонцов с манифестом, ступайте на галеру. Она выходит в Ревель. Там вы, Роман Илларионович, должны создать локальное правительство, лояльное императору Петру. Вот инструкции — и протянул пакет с красными сургучными печатями. Кроме того, гусары задержатся еще на час.

— А где его величество?

Фон Левен пожал плечами и повернул коня.

Воронцов с Нарышкиным переглянулись, канцлер опрометью бросился к пристани. Петра он обнаружил на сходнях яхты. Рядом топтались Тембенчинский, Измайлов, Гудович и два десятка кирасир. И, разумеется, Елизавета Романовна.

— Лиза желает разделить мой анабазис, — сообщил Петр Воронцову, — отпустишь дочь со мной?

— А куда вы собираетесь плыть?

— В Кенигсберг. К армии Румянцева.

— А как же двор? — спросил, недоумевая, Нарышкин, — все на яхту не войдут.

Петр промолчал. Баглир фыркнул. Измайлов хмыкнул. Гудович пожал плечами.

— Пусть разъезжаются по домам, — сказал он, — хотя теперь везде будет небезопасно. После волковского манифеста екатерининцев будут бить — и хорошо, если не любых дворян.

Но с отплытием пришлось подзадержаться. В крепость ворвались лейб-кирасиры. Фон Фермойлен отсалютовал императору, потом увидел Баглира, и, соскочив с коня, облапил. Едва не раздавил о стальной нагрудник.

— Если бы мы заранее не подготовили маршруты отхода, как ты посоветовал, то уже наблюдали бы развитие событий с небес.

Кирасир и подошедших следом выборгцев присоединили к уходящему на Нарву отряду. Многие отправились развозить манифест — с непременным требованием не допускать дворянских погромов. В манифестах царь обещал третьему сословию полную волю и земельные наделы, а также снятие всех налогов, кроме подушного и всех повинностей, кроме рекрутской.

Разночинцам и мещанам обещались выборные городские магистраты, а также допуск к экзаменам на чин. Табель о рангах восстанавливала свой прежний смысл — насоса по перекачке лучших людей всех сословий в дворянство. Император мог быть доволен. Победить он еще далеко не победил. Но место в истории себе обеспечил.

Когда гукор вице-адмирала Талызина подошел к гавани Кронштадта, Иван Лукьянович велел отдать якорь и послал на берег одного из своих офицеров в шлюпке. Тот скоро вернулся и доложил о полном спокойствии в городе. Однако стоило ступить на берег адмиралу, как пристань покрылась солдатами, которых возглавлял Миних.

— Здравствуйте, любезнейший Иван Лукьянович! — радушно улыбнулся фельдмаршал, — С чем пожаловали? Чем порадуете? Что нового?

Его румяная физиономия была какой-то радостно-глуповатой. Талызин подумал было, что фельдмаршал слегка навеселе, но — не попахивало. Миних заглядывал в самое лицо, дыша крепким табаком, хлопал по плечу — но все-таки адмиралу удалось собраться.

— Я, собственно, должен был поторопить отбытие резервной флотилии в Кенигсберг, — уверенно солгал он, — это часть приготовлений для войны с Данией.

— Ох, дружище, боюсь, нам сейчас не до того, сами знаете, — вздохнул Миних.

Талызин тоже сумел соответственно случаю вздохнуть, тяжело и даже с надрывом.

— Так что делать будем? — спросил Миних, вдруг вновь став веселым. Адмирал уже успел возненавидеть насмешника, буравящего его озорными глазками. Надо же — такую комедию ломает. И приходится подыгрывать. Иначе ведь озвереет, супостат.

А Миниха, которого всю жизнь не оставляла склонность к театральности, напротив, понесло. Казалось, он пил замешательство адмирала, смаковал, как кружку доброго пива.

— Но ведь у вас приказ императора! — вдруг радостно сообщил он.

Талызин поспешил ухватиться за соломинку:

— Вот именно. Посему будем его выполнять.

— Будем, будем, — успокоил его Миних, — И всенепременно, и неукоснительно. Только вы мне его, пожалуйста, покажите.

— Не могу, — заюлил Талызин, — Он адресован князю Меньшикову лично.

— Командиру эскадры, понимаю, — кивал Миних, — меня лично как бы и не касается?

— Выходит, что нет, — поддакивал Талызин.

— Ну хоть одним глазком?

Адмирал вспотел. Он про себя уже ругал Миниха старым хреном и всяко покрепче.

— Не могу. Никак не могу, уж простите, — мог бы, родил бы приказ тут на месте.

— Ну хоть самый краешек бумажки, только подпись!

— Да приказ-то запечатан, вот беда, — Иван Лукьянович даже выю покаянно склонил, для пущей убедительности.

— Тогда сам пакет.

Талызин смог только руками развести.

— Тогда и вы меня не обессудьте, — смеясь, сказал Миних, — Эй, ребята, взять его!

Пара фузилеров живо схватила адмирала.

— Еще раз простите, но я вас обыщу сам, — сказал ему фельдмаршал, — Понимаете ли, практически не на кого положиться. Глядишь, сейчас найду пакет с приказом, виниться перед вами буду.

Талызин пытался извиваться. Однако — Миних нашел. И нашел, разумеется, не выдуманный пакет от Петра, а ту самую, собственноручно писанную, бумагу Екатерины. Тут ему стало совсем весело.

— Да вы, адмирал, тоже изменник! — ликующе воскликнул он, всплескивая руками, как веслами, — Да преловчайший! Я уж было вам совсем поверил.