Отказали только одному – какому-то художнику Шиккльгруберу из Мюнхена. «Знаю я этого Шиккльгрубера, – стал кричать Троцкий. – У меня сосед был Шиккльгрубер. Так он у меня насос у велосипеда украл». Так и не позвали его. А остальные стали срочно готовиться к съезду.

Ленин тут же побежал на почтамт давать телеграмму Инессе Арманд.

А на следующий день приходит ему из Парижа ответ: «Арманд выбыла философом».

Может быть, это консьержка в отеле что-то напутала, но Ленин потом уже, после революции, наловил разных философов полную баржу и отправил в море без руля и парусов.

Пришел Ленин домой, сидит, переживает. Не ест, не пьет, только из бороды волоски выдергивает и внимательно рассматривает. «Это же надо, – думает, – так перед всеми марксистами опозориться».

Как вдруг лягушка говорит человечьим голосом: «Не горюй, Ленин!»

Тот чуть со стула не упал. «Вот это да, – думает. – Вот вам и материализм с эмпириокритицизмом!»

А лягушка пока дальше разговаривает: «Ты вот чего, Ленин. Иди завтра на съезд как ни в чем не бывало. А как услышишь гром да стук, скажи – это, мол, моя лягушонка в коробчонке скачет. А за это можно я вас Ильичом звать стану?»

«Отчего же, – говорит Ленин (он уже очухался слегка), – Ильич тоже очень даже неплохо».

На том и порешили.

Пришел Ленин на следующий день на съезд, а там марксисты женщин навели – не продохнуть. Худых, толстых, страшных и не очень. Троцкий привел брюнетку с извилистым носом. Посмотришь на нее – и сразу видно, что в постели очень хороша, если помолчит пять минут. А Сталин – нет, Сталин блондинку где-то нашел, настоящую.

Один Ленин обе руки в жилетные карманы засунул и хитро улыбается. Марксисты над ним смеются, пальцем показывают, а он хоть бы что.

Начали съезд. Повестку дня какую-то придумали, хотели даже за что-нибудь проголосовать для смеху, как вдруг раздается страшный грохот. Стенка трещит, марксисты с мест повскакивали: «Что? Что такое?» – кричат.

А Ленин им с улыбочкой: «Да это моя лягушонка в когобчонке скачет».

Тут стенка рухнула, и заезжает прямо в съезд броневик. Еле успели Плеханова с бабой из-под колес вытащить. И такая тишина на съезде установилась, что стало слышно, как у какого-то бундовца в животе маца бурчит.

Тогда у броневика со страшным скрипом отвинчивается люк, и вылезает оттуда девица. Ничего себе девица, справная, только лицом очень на лягушку похожа, и глаза выпученные во все стороны поворачиваются. «А вот и я, Ильич», – говорит.

Марксисты, которые еще сидели, все со стульев упали, которые стояли – те пополам согнулись, а Ленин залез под президиум и быстро-быстро крестится, хотя неверующий.

Хорошо хоть Сталин вмешался. У него на Ленина свои виды были. Так что он достал ножик из-за пазухи и стал ногти подравнивать, а сам ласково так на марксистов смотрит.

Те тут же с полу поднялись, Ленин вылез из-под президиума и притворился, будто он там тезисы искал. «Ну что же, – говорит, – дгузья, вот пгибыл к нам товагищ. Какие будут пгедложения?»

Только все как на девицу посмотрят, так всякие предложения у них пропадают.

«Дэвушка, – говорит, наконец, Сталин, – ты партыйная?»

«Не-ет», – отвечает девица и хочет глаза потупить. Только они у нее не тупятся никак.

«Как? – начинают кричать марксисты. – А вдруг она царской охранкой подосланная?»

«Тише, дгузья, – говорит Ленин. – А мы ее сейчас в пагтию пгимем и запишем как делегата от села Шушенское.»

Достал Троцкий из портфеля бланк и стал на девицу анкету заполнять.

«Имя?» – спрашивает.

«Надюша, – отвечает девица. – Меня так папаша звал».

«А папашу вашего как звали?» – спрашивает Троцкий.

«Да ну вас!» – зарделась девица.

«Не надо, не надо про папашу», – вмешался Ленин.

«Контантын, – говорит Сталин. – Харошее имя. Кназь у нас такой бил.»

«А фамилию какую писать будем?» – опять интересуется Троцкий.

«Комаговская, – отвечает Ленин. – Комагов она очень хогошо жгет!»

Все марксисты с испугом посмотрели на девицу. А та ничего, стоит, глазами лупает, хоть бы ей что.

«Почему Комаровская? – начинает тут кричать Троцкий. – У меня сосед был Комаровский, так он мне, таки, три рубля и не отдал!»

«Ну, тогда пусть будет Кгупская, – говорит Ленин. – Кгупу пегловую она тоже здогово жгет, не напасешься».

– Крупская… Крупская… – задумчиво говорит Троцкий. – Ну ладно, пусть будет Крупская.

Вот так и приняли в партию большевиков Надежду Константиновну Крупскую и сразу же записали Ленину в супруги, для воспитания в марксистском духе.

И стал Ленин с ней жить по-прежнему, как раньше с лягушкой жил, только хуже.

Страничку напишет – и ей прочитает. А та в кровати ворочается, пружинами скрипит: «Вы бы поберегли себя, Ильич. Все пишете и пишете».

Ленин только голову в плечи вжимает. «Надо революцию поскорее делать, – думает. – Лучше сразу мировую. Я тогда к Розе Люксембург убегу. Или к Кларе Цеткин.» Повернется украдкой – а Крупская уже рукой машет.

И снова Ленин хватает какую-то бумажку и пишет, пишет, пишет…

Всю ночь горит окошко в его квартире. Только под утро Ленин засыпает прямо за столом и все бормочет: «Геволюция… геволюция…»

Вот такие городки…

1994

У Ленина был очень длинный язык.

Например, он запросто мог облизать им свой левый глаз. А правый – не мог. От этого он у него всегда гноился и был хитро прищуренный.

Однажды Ленин страшно удивил ходоков, вылизав за три минуты полный туесок красной икры. Ходоки, конечно, раззвонили бы об этом на всю Россию, но хорошо, что Дзержинский вызвался их проводить до ворот Спасской башни, да и расстрелял по дороге.

Подул он в дуло маузера, вздохнул тяжко, да и пошел, нехорошо кашляя, на квартиру. А шинелька на ветру развевается…

Своим языком Ленин доводил Надежду Константиновну Крупскую до полного исступления.

Сядут они, бывало, чай пить. Надежда Константиновна только блюдечко себе нальет и мизинчик оттопырит, а тут Ленин хвать языком кусок рафинада прямо из сахарницы! Надежда Константиновна тут же поперхнется, юбку зеленую чаем обольет и смотрит укоризненно. А Ленин – хоть бы хны, оба больших пальца в подмышки засунет, и лицо специально еврейское сделает. Попробуй ему слово скажи. Он в ответ – десять. Чистый Карл Маркс, даже хуже.

А однажды из-за этого языка случилось с эсеркой Фанни Каплан несчастье.

Ленин как раз говорил речь на Путиловском заводе, а тут ему муха на плечо села. Ленин как кепкой махал, так даже головы не повернул – слизнул муху и дальше про продразверстку картавит. Никто, кроме Фанни Каплан, даже и не заметил ничего. А она как это увидела, так ей тут же что-то свое, женское, пригрезилось. Растолкала она кое-как слесарей, и ушла тошнить возле забора.

Три месяца ее после этого тошнило беспрерывно, и наконец-то додумалась она пойти к доктору. А доктор на очки подышал и говорит, мол, поздравляю вас, голубушка. Ну, женщины, они хорошо знают, с чем их все поздравлять любят. «Как! – кричит Каплан. – Не может быть! Да я бы с удовольствием, но точно знаю, что не может!»

А доктор смотрит и головой понимающе кивает. Докторов, их попробуй удиви. Они не таких видали.

Но, в общем, так или иначе, все равно уже поздно что-то предпринимать.

Ну, делать нечего, посидела Каплан у себя на чердаке, кутаясь в пальтишко, а потом проснулась однажды ночью, а на груди у ней сидит крыса и губы ей ласково облизывает.

У Каплан тут же всю тошноту как рукой сняло. Встала она с кровати, чугунным шагом к столу подошла и Ленину письмо написала. Так, мол, и так, по поводу крупного теоретика Каутского, Вы очень погорячились, когда назвали его проституткой. Кроме того, я от Вас беременна. С уважением, Фанни Каплан.

Заклеила она это письмо в самодельный конверт и в ящик бросила. Вернулась домой, и стала сидеть неподвижно. Когда женщина так сидит, то лучше не надо. Лучше уж как-нибудь отхлестать по щекам министра продовольствия Цурюпу, который вечно в голодном обмороке валяется, и уговорить его дать этой женщине усиленный паек. И молиться, потому что все равно не поможет.