Девушка находилась в замкнутом пространстве, в кубической полутемной комнатушке в которой не было ни окон, ни дверей, ни мебели, если не считать плоскую серебристую пластину, на которой она лежала пару минут назад, примерно метр на два, парящую прямо в воздухе, у стены. Знакомый пол в решетку, из-под которой струится тусклый, желтоватый свет, знакомый потолок, знакомые стены, словно залитые сначала каучуком, а потом покрашенные серебрянкой –– и все это было так же реально и осязаемо, как и боль в плече, на котором сквозь белый материал, похожий на медицинский пластырь, проступала кровавая буква ‘Т’. Так же реально, как изодранный рукав свитера, как испачканные джинсы, как сама Алена.

Девушка нервно забегала по ‘каземату’, всхлипывая, поскуливая, закусывая губы и изо всех сил пытаясь не поддаться панике. Она тщательно прощупала все стены на предмет малейшей лазейки, щелочки, панельки, кнопочки, но они были абсолютно ровными и непроницаемыми, немного шершавыми и теплыми на ощупь, звуконепроницаемыми, пуленепробиваемыми и ногтенепродираемыми, надежными, как банковская система Швейцарии.

Алена забилась в истерике, заколотила кулаками по шероховатой поверхности, заорала, пиная кроссовками то там, то тут немую стену, так и бесновалась, пока руки и ноги не отбила, не охрипла, и, в конце концов, сдалась, заскулила, оседая на пол, заплакала от бессилия, неопределенности и страха.

Она почувствовала себя жуком, помещенным в спичечную коробку, замученным, забытым и закинутым на антресоли. Алена впервые почувствовала угрызения совести оттого, что в детстве ловила всяких букашек-таракашек и собирала их в банки, потом забывала, а они умирали. Теперь ее черед. Детская бездумность и жестокость предъявляли ей счет –– плати.

Как часто мы совершаем поступки, даже не предполагая, куда они нас заведут –– на самое дно страданий и боли или на вершину счастья и блаженства. Мы, бывает, и предполагаем, высчитываем, взвешиваем и все равно -- просчитываемся, и платим, а заплатив один раз, категорически не желаем платить второй и третий, не желая платить –– осторожничаем, а осторожничая - перестраховываемся, а перестраховываясь –– не доверяем и не верим, а не веря –– боимся, в итоге зарабатываем массу комплексов на пустом месте, истинную причину которых забываем с годами или напрочь отрицаем их присутствие в своей личности, из-за того же страха. Так и обрастаем всякими тайными ‘заборчиками’ и ‘гирями’ на шее, как выставочная кошечка медалями, и не желаем с ними расстаться. Это нельзя, то –– стыдно, а это –– страшно и все равно не по силам, да и поздно, да и надо ли, что подумают, правильно ли поймут?

Алена, раскачиваясь и глотая слезы, скользила взглядом по гладким стенам и снова подумала: ‘ вот он –– ад’. За какие грехи она сюда попала? Как же это она умудрилась так нагрешить за 20-то лет жизни? Что же она не так делала? В чем виновна?

За то, что ленилась чистить зубы на ночь? За то, что Димке Фомину годовую контрольную по алгебре списать не дала, а ему потом пришлось в ‘технарь’ вместо десятого класса идти?

За то, что они с Олеськой в восьмом классе фосфором для ногтей в кабинете ботаники скелет выкрасили?.. А потом ботаничку Анну Николаевну чуть инфаркт не хватил, выключила та свет в кабинете и кинула прощальный взгляд в темноту …зима была, поздний вечер… Ее потом час в учительской валерьянкой отпаивали..

А может, за то, что парней доводила? Костику Соколовскому свидание назначила и не пошла, а он два часа под дождем простоял и потом месяц с бронхитом провалялся... Сережку, как собачку на поводке два года водила, близко не допускала…

‘Бред! Какой бред! Чушь! Ерунда! Да это наверняка братья-уфологии, придурки несчастные, устроили! Решили проучить за скептицизм и неверие в торжество инопланетного разума! А заодно нервишки пощекотать, на силу духа и прочие архаичные атрибуты проверить!’ –– у Алены даже слезы высохли от возмущения. Она вскочила и опять заколотила в стены, выкрикивая в пустоту:

–– Эй, вы?! Шутники! Хватит издеваться! Выпустите меня сейчас же! Вы, идиоты! Выпустите, слышите! Я вам уши оборву! Я вас придушу! Выпустите меня! Хватит, ребята! Это уже не смешно, слышите?! Придурки, что вы делаете?!! Я вам что - подопытный кролик?! Сережа?! Мишка?! Макс?! Ребята!!? Хватит!! Хватит!! Я домой хочу!! Мне страшно! Прекратите сейчас же! Ну, Сережа?! Ну, хватит издеваться над человеком! Ну, все, все!! Верю я в ваших гуманоидов!! И во вселенский разум, в апокалипсис, и в бога, и в черта!!! Выпустите меня!!!

Алена то умоляла, то угрожала, то плакала, то злилась, то билась в стену, то рыдала, то сидела, сжавшись в комочек, но ничего не происходило, ничего не менялось. Она жутко хотела есть, пить, элементарно –– в туалет, но ее инквизиторов это видимо не интересовало и не беспокоило.

Она не знала, сколько сидит в этой железной коробке, позабытая, ненужная и словно вычеркнутая из списка живых и мертвых. Все, что было и есть, все, что могло быть и будет, осталось за этими непроницаемыми стенами, в том мире, где Алена еще училась в институте, еще собиралась замуж за Сережу. Здесь же уже был лишь ее фантом, насмерть перепуганная, растерянная, раздавленная, безумно уставшая, опустошенная тень от личности, призрак прошлого.

Она вспомнила все молитвы, которые почерпнула в мамином молитвослове, но бог был глух к ним. Она охрипла от криков, взывая к совести ненормальных, учинивших подобный эксперимент. Она поклялась никогда не пить спиртных напитков, не убивать насекомых, исправно молиться и чистить зубы на ночь, покаялась во всех проступках, грехах и грешках, вспомнила всех умерших родственников и живущих, но эффект был тот же.

Она то засыпала, то просыпалась, то бродила по комнате, то раскачивалась, сидя на полу, и, в конце концов, абсолютно отупела от одиночества и неясности. Паника сменилась полнейшей апатией, апатия злостью, злость - растерянностью и обидой. Водопад слез иссяк, сон смешался с явью, потеряв свои четкие границы, и Алена почувствовала, что попросту сходит с ума. Это уже не страшило, глупо бояться психбольницы, если ты в ней уже находишься, но рождало глубокое сожаление о прошедших годах и навевало философские мысли о мимолетности жизни.

В конце концов, когда из чистого упрямства она решила выжить, не сойти с ума, назло всем и вся, дабы, освободившись, как тот джин из бутылки, вспомнить своим обидчикам каждую минуту, каждый час, дни, а возможно, и недели, проведенные в этом ящике, и выставить счет, получить сполна за тяжелейший стресс, за непоправимый ущерб, нанесенный психике.

В этот момент о ней, наконец, вспомнили.

Алена дремала, сидя на полу, прислонившись спиной к стене, когда в комнате раздался шелест. Он произвел на привыкшую к полной тишине девушку эффект снежного обвала. Она резко открыла глаза и уставилась на фигуру, возникшую в полумраке комнаты.

В первую минуту помутненный рассудок, принял ее за привидение и, пока девушка соображала: пугаться ей, беспокоиться, просить о помощи или послать к черту незваного гостя, существо шагнуло внутрь и стена за его спиной закрылась со знакомым шелестом.

Это оказался не призрак, а вполне реальная особь мужского пола - тот самый голубоглазый парень, которого она видела на треклятой поляне.

Он протащил по воздуху серебристый поднос с крышкой, оставил его у лежанки, подошел к Алене и, присев на корточки рядом, заглянул в глаза.

Девушка склонила голову на бок, разглядывая парня: вполне человеческое лицо, только изможденное, с неестественным цветом кожи - желтовато-серым, без малейших признаков растительности. Ярко-голубые, большие, выразительные глаза, в которых плескалось то ли сочувствие, то ли сожаление, щурясь, внимательно изучали ее. Прямой нос, твердые, отчего-то лиловые губы, волевой подбородок, высокий лоб, и не просто астеническое, а скорей дистрофическое телосложение. Ему с таким же успехом можно было дать как 20 лет, так и 40 –– 45. Безмерная усталость и явные неполадки со здоровьем мешали установить точный возраст и искажали черты.