–– А я, между прочим, в круиз по другим планетам не просилась, мне, что на тебя, что на остальных гуманоидов вместе с астрономией, глубоко параллельно. Я и на Земле без вас от скуки не умирала. Так что, дядя, толкни свою идейку Вэнсу или как его там? Пущай меня домой возвернет. Премного благодарна буду, и на Рэйсли даже не посмотрю, обещаю. Пусть живет себе, здоровье поправляет. Ты б, кстати, присматривал за ним получше, лекарства там какие дал, а то чахнет прямо на глазах твой подопечный. Не уследишь - сыграет в ящик парнишечка в самом расцвете лет…

Эллан наотмашь ударил ее по лицу, прервав саркастическую тираду. Алену мотнуло в сторону, а из губы брызнула кровь. Она медленно вытерла ее и исподлобья посмотрела на доктора:

–– Зря, эскулап, ох зря! Вроде только начали налаживать теплые доверительные отношения, к консенсусу пришли, а ты раз, и по личику! Фи, как можно, дядя? Грубо. У вас отвратительное воспитание, Эллан Гуманоидович!

–– Добавить? –– сверкнул глазами тот и, схватив Алену, буквально выкинул из комнаты. Она ткнулась лбом в грудь обалдевшего Вейтклифа и, выпрямившись, широко улыбнулась ему в лицо:

–– Веди Франкенштейн! –– кивнула милостиво, закинула руки за спину и пошла вперед, загорланив во всю мощь голосовых связок: ‘Эх, рано, встает охрана!’

Ее нагнали у первого поворота и грубо прервали ‘песню’ предупреждающим ударом по почкам. Продолжать сольный концерт расхотелось, и Алена, смолкнув, мирно потащилась в свой кубрик. Это видимо произвело благоприятное впечатление на соглядатаев, и они не только без членовредительства доставили ее в комнату, но и принесли поднос с едой.

Кушать хотелось сильно, но вид у предложенной пищи был столь не презентабельный, что отбил бы аппетит у любого. Пиала со студнеобразной кашицей, серого цвета, с запахом прогорклой овсянки, пара тонких темно - коричневых пластинок, слабо напоминающих хлеб, и круглый лиловый фрукт, размером с кулак. Алена сердито рассматривала пародию на обед и боролась с желанием запустить в кого-нибудь всеми его составными. Но никого не было, а кушать хотелось, и она, вздохнув, принялась впихивать в себя студень, злясь еще и на то, что есть приходилось хлебцами и руками - приборы ей не дали, как обычно.

Вообще кухня гуманоидов ее убивала. Каждый день одно и тоже с небольшими изменениями в десерте и цвете студня, но вкус… Пресный, терпкий и вяжущий, как незрелая хурма, но сытный, не отнимешь, а вот фрукты, если это были фрукты, весьма недурственны: сочные, мягкие, сладковато –– кислые. Они хорошо утоляли жажду, но от тоски по привычному чаю, кофе или компоту не избавляли.

Когда еда с подноса исчезла, на пороге появился один из ‘бультерьеров’, в который раз подивив девушку своей расторопностью, и забрал пустую посуду.

Ворковская уселась удобнее и задумалась. ‘Думу думать‘ стало для нее единственным и постоянным занятием в этом каземате. Если б она столь сильно напрягала свои извилины на воле, то, наверное, через месяц снискала бы славу Кузанского или Бейли. Однако дома не до того было, других забот хватало, а здесь заняться больше было нечем.

Ей не давала покоя информация о контролере. ‘Горе от ума’, предписанное министерством просвещения для глобального изучения по школьной программе, Аленой было проигнорировано и поэтому мысль: а не вытащить ли контролер и не выкинуть на фиг, гуманоидам назло - казалась весьма удачной. Она тщательно осмотрела рану, прикинув его местоположение, и озабоченно осмотрелась вокруг: хирургических инструментов и наркозных масок не наблюдалось. Это смущало. Ни камикадзе, ни мазохистской она не была, а к суициду относилась, как к тяжелому поражению психики и нервной системы в целом. Однако, чтоб претворить свою идею в жизнь, нужно было плотно познакомиться с каждой из ипостасей: сначала, как камикадзе, залезть к себе в рану и, стойко и радостно претерпевая боль, как истинная мазохистка, вытащить контролер, чтоб впоследствии с гордой решимостью умереть от сепсиса или кровопотери, как заправский самоубийца.

Нет, конечно, причислиться к лику адекватных личностей при всем уважении к себе любимой, Алена уже не могла. Общение с инопланетянами и длительное пребывание в безвременье накладывали свой отпечаток и на поведенческий, и на психический уровень, а уж мысль о мужественном изнасиловании собственного тела с целью извлечения треклятого приборчика отдавала явной клиникой, но вот вопрос: а есть ли у нее выбор?

Есть. Смириться и стать примерной рабыней. А если учесть манеру обхождения и взгляды, которые на нее бросают, что Лоан, что другие флэтонцы, то расширение круга обязанностей неминуемо, и станет она банальной …наложницей.

Бр-р! Алену передернуло. Выходит, она берегла себя для этих моральных уродов? Нет, эта дорога для нее однозначно закрыта, даже мысленно, иначе она не только контролер без наркоза вытащит, но и сонную себе ногтем вскроет и не поморщится, лишь бы не досталось ее бренное тело злобным гуманоидам.

Алена встала и нервно заходила по комнате, ежась то ли от холода, то ли от страха. Срочно требовались разумная идея, реальный план спасения, но, увы, в голове было пусто, как в сельпо села Голодранцево Захолустьинстинского уезда Шаропокатихинской губернии.

‘Поскрести по сусекам’ ей не дали. Стена открылась, и в комнату ввалился бессменный Вейтклиф. Он подвигал челюстями, поиграл бровями, что-то промычал и шумно вздохнул. По всему видать, мыслительный процесс давался ему с трудом, а уж словообразовательный вообще был не доступен. Алена хмыкнула и решила помочь, авось зачтется: ’Господь жалел и нам велел.’

–– Опять к кафиру?

Вейтклиф засопел, сжал кулаки и шагнул к ней:

–– Кьяро…–– с трудом произнес он и смолк. На большее, видать, не хватило. Взгляд обиженного ребенка, губы надуты…

‘Сам дурак!’- чуть не ляпнула девушка, но странный взгляд и поведение стража вовремя ее остановили.

–– Что такое - кьяро? –– спросила она с любопытством.

–– Ведьма! –– выдохнул он и бросился к ней.

‘Многообещающее начало..’–– подумала Алена, уворачиваясь и отходя в сторону. Вейтклиф загреб лапищей воздух, споткнулся, сообразил и обиженно взревел.

–– Что надо-то? –– выгнула бровь Алена, пытаясь получить объяснение странным пируэтам и мысленно прикидывая путь отступления. На мордочке ‘гоблина’ проступала решимость японского самурая. Это всерьез тревожило.

–– Что случилось?..

Зря, ох зря! Разговаривать с больными инопланетянами, что травить разъяренных орангутангов - могут покусать.

Этот не кусал. Этот пытался схватить. Алена сначала успевала избежать тесной встречи, но долго бегать по железной коробке, размером 5 на 5, наперегонки с инопланетной гориллой было проблематично, и естественно Вейтклиф ее настиг.

Ворковская мысленно простилась со всеми родными и приготовилась к долгоиграющей экзекуции, с длительным болевым ощущением. Ей и в голову не приходило, что парень пожаловал сюда не за возмещением недавнего убытка его ‘чести и достоинству’, а за физическим удовлетворением, избавлением от снедающего его голода.

Он хрипел, как раненый зверь, пытаясь впиться Алене в губы, заламывал руки, раздирая одежду, сильный, как тайфун, напористый, безумный.

Девушка и сама обезумела, запаниковала, как только поняла его намерения. Омерзение, ужас, стыд нахлынули разом, и она зашлась в крике, пытаясь ударить посильней, укусить насильника, вывернуться из его рук, но Вейтклиф был словно выкован из железа –– ни один удар не достиг цели, не заставил его поморщиться, не говоря уж, отступить и опомниться. Она, захлебываясь слезами, еще сопротивлялась, рвалась, царапалась, извивалась, но сил становилось все меньше и на краю сознания замаячило отчаянье. Надежды не оставалось: Вейтклиф прижал ее к полу всем весом, одной рукой пытаясь содрать одежду, другой, вцепившись в волосы, придерживал ее, настойчиво желая завладеть ее губами и ртом.

Она ничего не понимала от охватившего ее панического ужаса, когда в комнату ворвались трое: Лоан и два робота, и оттого не заметила их. Роботы оторвали Вейтклифа от девушки и выкинули за дверь, как щенка, а Рэй попытался поднять Алену и успокоить. Но та ничего не соображала, продолжала всхлипывать и колотить руками уже по кэн, пытаясь отползти.