– Ты… – Никак не мог совладать с захлестнувшим его возмущением поэт. – Ты…
– Не помешаю?!
От неожиданности Эратосфен дернул рукой: доброе вино лужицей растеклось по столу, попало и на папирус. Хозяин и гость уставились на невесть откуда взявшуюся девушку, а если быть совершенно последовательным – деву неописуемой красоты. Невысокая, ладная – насколько позволял судить одетый не по погоде пеплос – и поразительно привлекательная. Незнакомка сияла голубыми глазами, чуть припухлые губки навевали мысли о сладости поцелуев… Впрочем, и все остальные формы были столь совершенны, что окажись тут Поликтет или Мирон, они немедленно ухватились бы за резец. Но как…
– Кто ты и как ты очутилась здесь? – выдавил, разом прекратив заикаться, суеверный, как и подобает поэту, Аполлоний, на всякий случай погладив прозрачный камешек на украшавшем запястье браслете – оберег от злых духов, в которых верят люди Востока.
– Вошла.
– Вошла – и все?
– Да, – подтвердила незнакомка. – Вы были слишком заняты спором.
– А… – Аполлоний с облегчением расслабился.
– Позволь узнать, кто ты, прелестница, способная затмить красотою саму Афродиту? – спросил географ.
– Судьба, – ответила девушка, блеснув в улыбке ровными жемчужными зубками.
– О, я всегда подозревал, что моя судьба прекрасна, но чтоб настолько! – галантно воскликнул поэт. – Но как же зовут мою судьбу? Афродита?
Гостья задумалась.
– Когда-то меня звали и так. Но я предпочитаю другое имя Леда. Так назвала меня мать.
– Та самая Леда, что родила Елену? – продолжал упиваться ученостью Аполлоний, неприметным, как ему показалось, движением прикрыв туникой тощие ноги.
– Нет, думаю, та самая Леда, что была рождена Еленой.
– Наверно… – согласился поэт внезапно осевшим голосом. – Ты и впрямь прекраснее самой Елены.
– Так и должно быть, ибо есть образ и есть подобие, – туманно заметила гостья. – Мне показалось, вы нашли достойную тему для спора?
– Да так… – ответил, не отвечая, Эратосфен, не в силах оторвать взор от лица гостьи. – Мы обсуждали достоинства и недостатки поэм великого Гомера.
– Недостатки! – фыркнул, было заводясь, оживший Аполлоний, но девушка бесцеремонно оборвала пиита.
– И что же?
– Гомер нередко ошибался, – сказал Эратосфен.
– В описании земель, каких по незрячести глаз никогда не видел?
– Как ты догадалась?! – удивился географ.
– Ты забываешь, что Судьба не нуждается в догадках. Ей ведомо все, как сбывшееся, так и грядущее. – Гостья улыбнулась неведомой мысли. – И даже несбываемое. И что вы порешили?
– Гомер вне критики и нелепых обвинений! – тонко, петушиным криком провозгласил Аполлоний.
– Как и жена Цезаря, – сказала гостью, переводя взор на Эратосфена.
– Он иногда ошибался, – выдавил, словно повинуясь взгляду прекрасных глаз, географ.
– И даже часто, – констатировала назвавшаяся Ледой. – Но не в том суть. Кто не ошибается? Кому ведомо истинное строение мира?
Эратосфен почувствовал себя уязвленным.
– Ты не права, о, незнакомка. Походы Александра раздвинули мир до самых крайних пределов. Теперь можно смело утверждать, что твердь представляет собой хламиду, омываемую океаном с наибольшей длиною в семьдесят тысяч стадий. Крайний запад земли ограничен Геркулесовыми столпами, достигнутыми Гераклом, крайний восток – горами Инда, потревоженными Александром.
– А если я скажу тебе, что существуют земли, не достигнутые ни одним из богоподобных героев?
Эратосфен снисходительно усмехнулся подобному невежеству.
– Откуда могут взяться земли там, где солнце рождается в море или с шипением уходит в воду?!
– Рождается, уходит, – эхом откликнулась Леда. – Что ж, оставайтесь в своем неведении. Оставайся до тех пор, пока под стены этого города не подступят армии воинов, миру которых ты не оставил места под солнцем. А ты, поэт… – обратилась она к заалевшему, словно цветущий мак, Аполлонию. – Ведь ты сочиняешь поэму?!
– Да. Самую совершенную из поэм!
Девушка с улыбкой щелкнула пальцами. Догадавшись, чего хочет гостья. Аполлоний принялся с выражением декламировать:
– Недурно! – похвалила незнакомка. – У тебя хороший язык и богатое воображение.
Эратосфен, не скрывая насмешки, впрочем не без примеси зависти, наблюдал за тем, как Аполлоний расцвел от этой похвалы, словно то была оценка самого ученейшего из мужей.
– Да? Мне тоже так кажется!
– Но почему ты избрал именно эту легенду – историю аргонавтов, плывущих за Руном?..
Аполлоний из Родоса был включен в эту книгу в самый последний момент, став героем ее по одной, вернее по двум причинам. Первая, простая заключается в том, что Аполлоний – один из наиболее выдающихся деятелей культуры, творивших в эпоху, в какой развиваются события нашей книги: расцвет его творчества приходится на период, относящийся к этому повествованию. В то время, необыкновенно богатое на военные дарования, творило не так уж много гениев, что оказывают определяющее влияние на развитие культуры. Это время не отмечено ни одним значительным мыслителем, ни одним ярким скульптором или живописцем. Лишь трое: Архимед, Эратосфен и Аполлоний прославили свою эпоху не мечом, а стилосом.
Но Архимеду волей судьбы была отведена роль державного мужа нечаянная роль, но именно он, а не бранная сталь, сумел надолго остановить у стен Сиракуз римские легионы. Эратосфен был отмечен многими трудами, в том числе и знаменитой «Географикой». Он сделал многое, хоть и вошел в историю под насмешливым прозвищем Бета.
Аполлоний сколь-нибудь значимой роли в течении событий не сыграл. Он незаметен в жизни родного Родоса, а потом и Египта, хотя и состоял на протяжении многих лет хранителем Мусейона. Он сохранился в памяти потомков, как автор одного произведения – далеко не самого великого, ибо никто и никогда не сравнивал Аполлония с обожаемым тем Гомером или Гесиодом, Эсхилом или Еврипидом, Вергилием или Овидием. Его поэма показалась потомкам легковесной, как был легковесен и легкомыслен сам мир, к какому принадлежал поэт. Подумаешь, какие-то аргонавты! Подумаешь, какое-то Руно! Не столь велика и заслуга – взять известный каждому юнцу сюжет и обыграть его. Не столь велика…
Но никто не задумался: а почему Аполлоний обратился именно к этой легенде – походу за Золотым Руном? Была ли его поэма претензией на новую эпику или поэма таила неведомый, непонятый смысл? А быть может, и не было этого смысла – просто сказка, написанная фривольным пером александрийца? Кто знает? Мы вправе заметить лишь, что именно в это время – эпоху разложения классических традиций и культов, люди в полный голос начинают обращаться к темам, доселе бывшим под негласным табу – теме смерти, теме бессмертия. Человек не просто признает смерть, а пытается анализировать ее и свой страх перед нею; анализировать с позиции мысли, чувства, жизненного опыта. Он боится смерти тем страшным воплем Гильгамеша, жаждет избегнуть ее. Из этих попыток: понять смерть и найти путь к бессмертию – родилась Стоя, открывшая, как показалось, эликсир, если не против смерти, то против ужаса умирания.
Смерть, умирание, страх, наконец, бессмертие – вот те идеи, коими руководствовался Аполлоний, отправляя своих героев за Золотым Руном. И пусть Руно, быть может, казалось ему не более чем выражением изобилия, но в подсознании, в самой глубине своего естества, поэт не мог не сознавать добычу Ясона как символ бессмертия, отвращающий извечный страх небытия.
– Так почему ты избрал именно эту легенду – историю аргонавтов, плывущих за Руном?
– Она прекрасна.
– И все? – удивилась незваная гостья.
Поэт заколебался, но все же отважился на признание.
– Многие другие легенды уже изложены великими. Об этой же не писал никто.