Мы вышли на окраину города. Направо от нас тянулся забор завода. На улицах было пустынно. Впереди шел человек медленным, размеренным шагом, в руках он держал деревянный чемоданчик. Когда на него упал свет фонаря, я увидел, что одет он был в синий, подпоясанный ремнем комбинезон, спецовку. Да, к этому мы спокойно могли обратиться:

– Добрый вечер.

Он дружелюбно отозвался.

– Простите, что я заговорил с вами… Мы безработные металлисты, из Будапешта, ищем работу. Уже поздно. Не укажете ли вы место, где платят профсоюзные взносы, там, может быть, нам помогут.

Он остановился на минуту то ли от удивления, то ли для того, чтобы как следует нас рассмотреть в полумраке.

– Профсоюз? – спросил он и коротко рассмеялся. – Теперь его не упоминают в этом проклятом городе, да, слово «профсоюз» не произносят теперь здесь.

Об этом мы уже и сами догадались. Он зашагал дальше и по пути стал рассказывать:

– Был у нас профсоюз. Был когда-то.

Собеседник наш говорил неохотно, как будто сомневаясь: стоит ли нам рассказывать все, что он знает. Но вот мы снова вышли под свет фонаря, он остановился, окинул нас внимательным взглядом.

– Пересечете дорогу, – показал он налево, немножко помолчал и продолжал снова, – потом дойдете до конца улицы, выйдете на Дорогское шоссе, по нему и следуйте дальше…

И он объяснил, как найти на окраине города маленький, захудалый трактир, и что там нужно спросить «дядюшку Шани».

– Скажите ему, что вас послал Конья. Дядюшка Шани – вот наш профсоюз сейчас. Увидите. Он и есть профсоюз в Эстергоме…

Дядюшка Шани был железнодорожником – инвалидом, поэтому и получил право держать трактир.

Это было маленькое заведение для бедноты на окраине города. Оно состояло из зала со стойкой и отдельной комнатушки, где умещалось только два стола. Прокуренная, заплесневелая каморка, на стене – календарь, напрасно в этом месте рекламирующий шампанское, под ним – мигающая керосиновая лампа. В зале людей было немного, и им прислуживала девушка, дочь хозяина.

Когда мы сказали, что ищем дядюшку Шани, а послал нас Конья, она побежала в жилую комнату, которая находилась позади большого зала. Вскоре оттуда вышел железнодорожник на деревянной ноге. Он провел нас в комнатушку, предложил нам сесть и велел девушке принести бутылку пива. После этого закрыл дверь и только тогда спросил, зачем мы пришли.

Мы узнали от дядюшки Шани, в каком положении находится рабочее движение в Эстергоме. Теперь мы хорошо поняли, почему своим вопросом привели в такую дикую ярость хозяина кафе. В Эстергоме профсоюз распустили еще в начале 1920 года. Больше чем полтора года открыто свирепствовал в городе белый террор. Погромы следовали один за другим, и руководителей рабочего движения, независимо от того, были они коммунистами или нет, мучили, бросали в Дунай, сажали в тюрьмы, в концлагери. Здешние владельцы давали работу только христианским социалистам.[15] В городе было несколько заводов, многие жители ходили на ту сторону, в Паркань и в другие места, так как здесь всем работы не хватало. Рабочих в городе живет около трех тысяч. Однако они не могут организоваться.

– Приходят ко мне тайком, – рассказывал одноногий старик, – вносят деньги. У меня ведь остался бесплатный билет, каждую неделю я езжу в Будапешт, привожу им марки. Теперь нас уже несколько сотен, а будет еще больше… Только вот видите, нужно быть очень осторожным.

Ну, как говорится, доверие за доверие: мы тоже ему сказали, с каким намерением пришли, как нам не повезло при переходе через мост, сказали, что если бы нам удалось раздобыть лодку, то плыли бы мы сейчас, наверное, по Дунаю. Он смутился, по-видимому, испугался.

– А я думал, что вы ищете работу, – сознался он, как будто мог нам в этом помочь.

Затем проковылял в зал, осмотрелся вокруг, несколькими словами перебросился с посетителями, потом вернулся, закрыл за собой дверь. Наклонился над столом и шепотом заговорил:

– Вы думаете, что отвяжешь лодку и давай на ту сторону? Неплохо было бы! Тогда у этого берега не осталось бы ни одной лодки… И здесь и на той стороне устроены замаскированные заставы. Их, правда, не очень много, но прочесывают они весь Дунай. Если услышат всплеск воды ночью, сразу же осветят прожекторами и начнут стрелять. Если ближе к нам лодка, то стреляют наши, если на той стороне, то чехи, если посередине, тогда и те и другие. Попала лодка в луч прожектора – и конец. – Старик покачал головой. – А вы: «Переправимся через Дунай!» Ай-ай-ай, ребята! Ну, вот что, слушайте внимательно! Контрабандистам знаком здесь каждый кустик, каждый камешек, они знают, в какое время проходит караул, смогут даже сухие ветки обойти на берегу, чтоб их не услышали; а гребут так, что никакого шума, и даже в ненастную ночь каждая извилина на Дунае знакома им, как свои пять пальцев. Да и то они все-таки рискуют. Сплошь и рядом можно слышать, что схватили кого-то из них, а ведь они здешние.

– Но нам необходимо попасть на ту сторону, – невольно волнуясь, говорил я. – Мы уже месяцы без работы, и все, что мы имеем, все на нас. Мой друг вообще родом оттуда.

– Почему вы не попросите паспорта в Будапеште? Дадут, тем более, если он тамошний.

Мы промолчали, он не допытывался.

– Подождите, – сказал он после минутного раздумья. – Возможно, что сюда вечером кто-нибудь придет. Контрабандист с приятелями… Не знаю… быть может, он сделает это для меня. Я поговорю.

Я облегченно вздохнул:

– Очень благодарны вам, дядюшка Шани!

– Не благодарите, не благодарите! Потом, если все будет успешно. А сколько сейчас времени, девять? Они обычно заходят к полуночи… Надо бы вам поесть чего-нибудь, подождите, я принесу.

Мы отказались, у нас, дескать, еще есть хлеб и сало; он только отмахнулся. Тук-тук! – простучала его деревяшка по каменному полу. Это он пошел сам, чтобы приготовить нам какой-нибудь еды. Он принес еще две бутылки пива, и мы все вместе поужинали.

Побеседовали о том о сем. В тюрьме мы всегда были в курсе того, что делается в мире, правда, иногда с небольшим опозданием, но узнавали все от вновь прибывших, от посетителей. Но как приятно услышать новости от живого человека из этого мира! Совсем другое дело!

Медленно тянулось время. К полуночи, когда зал уже опустел, пришли три новых посетителя. Вскоре появилось еще двое. Они расположились в той же комнате, где были мы, но за другим столом. «Это они», – одними глазами показал нам дядюшка Шани и, насколько ему позволяла хромота, вскочил, чтобы обслужить их. Дочку свою он уже к этому времени отправил спать.

Контрабандисты заказали уху и, пока ее готовили, пили вино, о чем-то перешептывались, громко смеялись, временами смотрели на нас не очень дружески, но и не враждебно.

Главное место за столом занял молодой, похожий на цыгана человек с зализанными волосами. В черном костюме он выглядел, как городской джентльмен, выдавали его только большие, покрытые рубцами мозолистые руки. Вскоре я понял, что он вожак контрабандистов.

Когда они окончили ужин, дядюшка Шани подсел к нему, и они о чем-то долго шептались, все время посматривая на нас. Мы с Белой нарисовали на столе квадрат и стали играть в «мельницу».[16] В тюрьме мы играли в нее или в шахматы. Сейчас нам надо было скоротать время, и мы не хотели показать чрезмерного интереса к происходившему за соседним столом.

Было уже за полночь. Вожак встал, потянулся, мигнул дядюшке Шани, чтоб тот оставался на месте, и подошел к нашему столику. Руки он нам не подал. Сел.

– Сколько у вас денег? – спросил он без всякого вступления.

У нас оставалось двести пятьдесят крон. Ничего не ответив, контрабандист принялся выковыривать из зубов плоским сломанным ногтем рыбью кость.

– Мало, – заявил он.

– Больше у нас нет, – сказал я, – это все, что есть. Но… мы вам можем отдать сумку, пиджаки.

Он со злостью отмахнулся.