– Создается впечатление, – сказал Колет, – что мои мудрые друзья – глупцы. Эразм вернулся к бедности, чтобы совершенствоваться в греческом. Ты всеми силами провоцировал короля… словно мальчишка с палочкой, твердо решивший раздразнить быка.

– Но мальчишка столь ничтожный… что поднимать на рога его нет смысла.

– Хоть верь, хоть нет – люди, одержимые страстью к накопительству, могут иметь и другие страсти. Например, мстительность.

– Довольно, Джон. Давай поговорим о моих делах. Я принял решение, которое изменит ход моей жизни.

Джон Колет повернулся и взглянул на друга. Голубые глаза Томаса сверкали, щеки, обычно румяные, раскраснелись. «Да хранит его Бог, – мелькнуло в голове у Колета, – я не знаю человека с более нежной душой и временами боюсь, как бы он не попал из-за нее в беду».

– Пошли, сядем на эту скамью, понаблюдаем, как барки плывут вверх по реке в Лондон. Там и расскажешь о своем решении. – Они сели, и Джон продолжил: – Ты решил постричься в монахи?

Томас не ответил; положив руки на колени, он смотрел на другой берег реки, где низко над водой склонялись ивы, метелки камыша розовели среди алых звезд вербейника, а над ними, словно стражи в коричневых шлемах, высились заросли норичника.

Томасу шел двадцать седьмой год – он считал, что в этом возрасте человек должен принимать решения. Был он белокурым, голубоглазым, со свежим цветом лица; доброта его выражения запоминалась людям.

Глядя на него, Джон Колет подумал о близких друзьях: в их числе были замечательный ученый Эразм, проницательный Гросин, надежный Уильям Лили и остроумный, отзывчивый Линакр; все они отличались блестящей образованностью; однако никто из них не вызывал в нем такой симпатии, как Томас Мор. Он был моложе Колета и Эразма, но в умственном отношении оба считали его ровней. У него был прекрасный мозг; знания он усваивал с поразительной быстротой; умел говорить по-ученому с юмором и в своем остроумии никогда не унижался до колкостей. Однако любили его не только за эти достоинства; этому способствовали его нежная доброта, любезность в общении даже с самыми низшими, откровенность, соединенная с вежливостью, неизменное сочувствие, понимание чужих проблем и неизменная готовность прийти на помощь любому человеку в беде.

– Нет, – сказал Томас. – Я не стану принимать постриг.

– Очень рад, что ты пришел наконец к этому решению.

– Я жаден, – сказал Томас. – Да-да, Джон. Я понял, что одной жизни для меня недостаточно. Мне бы хотелось жить двумя жизнями одновременно. Хочется стать монахом и жить со своими дорогими братьями в Чартерхаузе. Как это манит меня! Уединенность келий, мелодичный вечерний звон, звучные латинские песнопения… постепенное умерщвление всех плотских желаний. Какая это победа, а, Джон! Когда власяница уже не причиняет страданий, когда деревянная подушка кажется мягче пуховой постели. В такой жизни я вижу большую радость… Но с другой стороны, хочу иметь семью. Откровенно говоря, Джон, во мне рядом с монахом уживается другой человек, который с волнением глядит на прекрасные лица юных дев, которому хочется целовать, ласкать их; этот человек мечтает о семейной жизни, о женской любви и детском смехе. Я должен был сделать выбор.

– Очень рад, что ты его сделал, Томас, и не сомневаюсь, что правильный.

– Значит, ты не разочарован в своих надеждах относительно меня? Вижу, у тебя ко мне не столь высокие требования, как к нашему другу из Роттердама.

– Я думаю не о требованиях. А о том, как будет приятно прийти к тебе семейному в гости, как твоя добрая женушка усадит меня за стол…

– И ты будешь слушать, как мои дети повторяют уроки, потом скажешь, что никогда не видел таких способных детей. Да, Джон, как было бы замечательно, если бы мы могли вести две жизни сразу и, достигнув возраста мудрости, легко уйти из той, что больше не устраивает нас, в ту, что доставляет нам громадное удовольствие.

– Ты мечтатель, мой друг. Но право, тебе это не принесло бы удовлетворения, потому что в пятьдесят лет ты будешь таким же нерешительным, как и в тридцать. Любой путь приносит человеку радости и огорчения; в этом я убежден.

– Ты совершенно прав.

– Но я клянусь, что жизнь, которую ты избрал, будет хорошей.

– Только надлежащей ли для меня?

– Это можно решить лишь по завершению жизненного пути.

– Тогда завтра я еду в Эссекс, – сказал Томас, – в Нью-Холл, к мастеру Колту. И попрошу руки его старшей дочери.

– Старшей! Мне казалось, твоим воображением владела младшая.

Томас слегка нахмурился, потом обаятельно улыбнулся:

– Я передумал.

– А… так тебе сперва приглянулась одна из младших, потом… ты влюбился в старшую. По-моему, ты непостоянен.

– Кажется, Джон, ты прав, потому что прежде всего я влюбился в Чартерхауз и уединенную жизнь; сам видишь, я оказался недолго верен этой любви.

– Да, но это не истинная любовь. Все эти годы ты жил среди монахов, постился и каялся, но постригся в монахи? Нет. Постоянно откладывал эту церемонию. И тем временем, чтобы угодить отцу, продолжал изучать право. Чартерхауз не был твоей истинной любовью. Потом ты увидел юную миссис Колт, решил, что она очень красива, но не попросил у отца ее руки. Лишь увидев старшую, ты успешно преодолел желание удалиться от мира. Долгой и счастливой семейной жизни тебе, Томас! Пусть у тебя будет много сыновей и несколько дочек… они нужны для домашней работы.

– Дочери для меня будут так же бесценны, как сыновья. И получат такое же образование.

– Давать женщинам такое же образование, как мужчинам?! Ерунда!

– Джон, какой из даров, предлагаемых жизнью, величайший? Ты ответишь так же, как и я: учение. Разве не его ты хочешь дать миру? Сколько раз ты говорил о том, как поступишь со своим состоянием, когда оно тебе достанется? Ты служишь в храме Учения вместе со мной. И неужели лишишь этого дара одного ребенка, потому что у него не тот пол, что у другого?

– Вижу, тебе хочется поспорить. Ничего иного я от тебя не ожидал. Что-то с реки потянуло холодком. Пошли к дому, поговорим по пути. Времени у нас мало, раз ты завтра едешь в Эссекс.

– Да, выезжать нужно на рассвете.

– С миссией любви! Я буду молиться за тебя. Вспомяну младшую дочь, которой ты увлекался, и помолюсь, чтобы из тебя вышел более постоянный муж, чем жених.

Они медленно пошли к дому и, не дойдя до него, вновь ожесточенно заспорили.

Джон Колт приветливо встретил гостя. Этот лондонский юрист казался ему вполне подходящим женихом для старшей дочери.

Жена уже не раз слышала от него, что он почти потерял надежду выдать девушку замуж.

Джейн, в отличие от сестер, не радовала взгляда. Мало того что не блистала красотой, ей еще недоставало их живости. Казалось, у нее нет других желаний, кроме как жить в деревне, ухаживать за садом и работать по дому. Складывалось впечатление, что компанию слуг она предпочитает обществу родных или соседей. Отец был бы рад выдать ее замуж раньше других дочерей.

– Добро пожаловать в Нью-Холл, дружище Томас! – воскликнул мастер Колт, обнимая человека, которого надеялся вскоре видеть зятем. – Эй, грум! Возьми лошадь его чести. Пойдемте в дом. Вы, наверно, устали с дороги. Ужин мы готовим на час раньше, потому что решили, что вы приедете голодным. За стол сядем в пять часов. А Джейн на кухне. Да! Зная, что вы приедете, она решила присмотреть, чтобы мясо прожарилось хорошенько, а пирожные получились нежными, как никогда. Сами знаете, что за народ эти девушки!

Он легонько толкнул Томаса локтем и засмеялся. Томас присоединился к смеху.

– Только, – сказал Мор, – я приехал не ради того, чтобы воздать должное мясу и пирожным.

Мастер Колт засмеялся снова. Простоватый сельский житель, он не мог смотреть на Томаса Мора без смеха. Мысль об учености этого человека забавляла его. Ученость! Зачем она? «Клянусь Богом, – не раз говорил он жене, – по мне лучше попасть на виселицу, чем сделаться книжным червем. Книги! Ученье! На кой они? Да, будь наша Джейн такой, как ее сестры, я не позволил бы ей выходить за лондонского юриста. Готов поклясться, его носу приятнее запах пергамента, чем доброго ростбифа».