Область дала вооружённым силам Советского Союза 18 генералов, много офицеров, таких талантливых организаторов, как маршал авиации С.С. Худяков (Арменак Ханферян), генерал-полковник М.А. Парсегов и многих других. 20% Героев Советского Союза -армян уроженцы Нагорного Карабаха.

По данным всесоюзной переписи 1939 г., население НКАО составляло 150838 чел., из них армяне – 90%. От этого количества во время Великой Отечественной войны на фронт было мобилизовано 45000 тысяч или 30% населения, а по Советскому Союзу – из 194 млн. 11 млн., то есть 6%. В процентном отношении здесь мобилизовано было в 5 раз больше, чем по всей стране. Погибло 22000 тысячи человек. Общая потеря вооружённых сил СССР составляет 3 % населения, а по НКАО – 15%.

(Данные взяты из книг генерала армии С.М.Штеменко – «Генеральный штаб в годы войны», книга вторая, стр. 506-507, М., 1974 г., М.А.Парсегов, стр. 13-14, Степанакерт, 1970 г.).

“Процент мобилизации населения в армию в НКАО был почти в два раза больше, чем даже в фашистской Германии во время второй мировой войны. Гитлеровцы, которые проводили несколько тотальных мобилизаций, до таких высот не дошли – мобилизовали 16% населения.

Сталин такой высокий процент германской мобилизации считал авнтюризмом, который подорвал жизнеспособность страны,… был одной из причин краха”.

(Штеменко, там же, стр.506-507)

Разве не ясно: здесь попахивает геноцидом. Гонениями на нашего брата ровно столько лет, сколько Советской власти в Азербаджане – этакий негласный геноцид длиной в 60 лет.

Геноцид длиной в 60 лет. Нет, я не оговорился. Вслушайтесь в эти дикие для нашего уха слова: “Правительство Азербайджана постановило для присоединения Карабаха и Зангезура к Азербайджану отпустить 200 миллионов рублей”. Далее: “До сих пор еще не обезоружены 90 процентов зангезурских деревень. Это печально. Но более печально то, что до сих пор не обезглавлено (не оставлено без вождей) зангезурское армянство. Его интеллигенция и военные главари до сих пор остаются в деревнях. Работайте день и ночь. Постарайтесь, чтобы все видные и нужные армяне были арестованы. Оставьте человеколюбие – этим нельзя создать государство, завоевать страны… В богатых вояками местах с целью ослабления армян убейте одного русского воина и обвините в этом армян. Знаете, что сделают русские! Не оставляйте в Зангезуре ни порядочных людей, ни богатства, чтобы это проклятое племя не могло подняться на ноги”.

Остается сказать где и когда написаны эти строки. В Анкаре перед геноцидом 1915 года? Нет, их записали в Баку, на заре советской власти. Могу назвать точные даты: первая директива была спущена 19 июля 1920 года, а вторая двумя днями позже – 21 июня. А писал их один из первых руководителей Азербайджана, портрет которого вы можете увидеть в Баку на стендах рядом с Шаумяном, Азизбековым и другими зачинателями Советской власти в республике. Это Асад Караев. Да, да, тот самый Асад Караев, о котором пишут книги, чьи портреты рисуют. Для неверующих сошлемся на архив -ЦПА ИМЛ, ф.64, оп. ед. хр.10.

Мой Карфаген

Один умный человек сказал, что при нынешнем бурном развитии современных коммуникаций мир уменьшился до размеров футбольного мяча. И вот этот футбольный мяч у меня на ладони. Я вижу на нём все части света. Все города. Даже наш маленький Степанакерт. Такая зоркость находит на меня, когда смотрю на мир с крыши моего родного дома в Норшене.

Да, мне с крыши Норшена далеко видно. Отсюда я совершаю путешествие не только в далёкую Монголию, на Север нашей страны, Дальний Восток или близкий Зангезур, но и в Карабах, к людям моего края. Конечно же, здесь я не могу быть просто путешественником. И если иногда хорошее и плохое я вижу в сильно преувеличенном виде, так это только от любви.

А вот и мой Норшен, закинутый высоко-высоко, под самые облака, он разбежался по гребню горы белокаменными частыми домами: тускло поблёскивая, они налезают друг на друга ржавыми железными крышами. Вот и просёлочная дорога, знакомая мне с детства каждой выбоинкой на ней. Дорога, которая через горы и долы соединяла наше село со всем миром. Узкая горная тропа, истоптанная копытами лошадей, изъезженная одноосными арбами, зелёная по краям от придорожной травы. Это дорога моего Норшена. Моё начало, осветившее мне путь на долгие, долгие годы.

Четвёрка быков, пара за парой, тянут маленький плуг. За дымчатым пластом переворачиваемой земли вперевалку ходят дикие голуби и, взлетая, вступая между собой в драку, ловко выклёвывают из борозды червей. Дойдут по вязкой борозде до конца гона – и снова назад, всё охотясь и охотясь за поживой.

На перемычке первой пары быков – мальчик. Он ещё очень мал, но, как говорится, шапкой не свалишь, уже работник, а потому он погоныч, второй год погоныч. Сидит важный и несколько надутый – работа ему, видать, по душе – и без особой на то нужды лихо пощелкивает кнутом над спинами быков. Лица мальчика почти не видно. Самодельная соломенная шляпа, порыжевшая от солнца, налезает ему на глаза. Виднеются лишь облупившийся нос и подбородок, обветренный и загорелый дочерна.

Иногда, зацепившись за корень, лемех натужно звенит. Если корень попался здоровый, лемех сразу не в силах одолеть его, быки пригибаются к земле, для большего упора падают на передние ноги, тянут изо всех сил, пока корень с треском не поддаётся.

С мальчуганом на перемычке ярма тоже происходят разные превращения. Сперва слетает с его головы шляпа. Потом летит через головы быков он сам. Быки снова в борозде, и плуг вновь тянет свою заунывную песню из однообразных скрипов, а мальчик с головой, утонувшей в шляпе, снова важный и надутый, будто с ним ничего не произошло, уже на ярме. Ни мальчику, ни его шляпе не привыкать к таким конфузам.

Мальчик-погоныч – это я.

Вот на круче горы паренёк собирает ежевику. На его босых ногах белые сапожки. Белые сапожки – это от серебряной паутины, которая в это время опутывает всё вокруг: кусты ежевики, можжевельника, репейник, скалы и расщелины. Ежевика – тёмно-фиолетовые ягоды, до ломоты в зубах сладкие, сочные. Пройти мимо ежевичного куста и не отведать его ягод – одна мука.

Паренёк на круче не столько собирал ягоды, сколько ел, отправляя их в рот горстями.

Губы и зубы у него синие-синие. От ежевики. А ноги и руки в царапинах. Тоже от ежевики. Такова расплата за угощение, за сказочное удовольствие. Ветки ежевики снабжены несносными шипами, которые, как неусыпные стражи, охраняют сладчайшие ягоды от животных, диких зверей, даже птиц. От кого угодно, но только не от деревенских мальчишек, которые целыми днями паслись в горах, на самых недоступных кручах. К слову сказать, ежевика росла всюду, но мы забирались повыше в горы, где её труднее собирать, а потому она слаще, заманчивее. Заманчивым нам казалось всё, что трудно доставалось, что было под запретом. Виноград из чужого сада, чёрная тута, которая у нас редко встречалась. От неё тоже губы и зубы синели.

Паренёк в белых сапожках, собирающий ежевику, – тоже я.

По просёлочной дороге, тихо поскрипывая несмазанными колёсами, взбиралась в гору, в село, арба. В кузове её – полуживой юноша. С юношей случилась беда: желая похвастаться перед своими сверстниками, он сел на необъезженного, необученного к верховой езде коня и тот, не поняв его тщеславных помыслов, сбросил его через голову, осрамив неумелого наездника. Юноша этот, вдрызг разбивший себе руку из-за глупой спеси, – тоже я…

Нам всем в жизни всё отпущено большими пригоршнями, и доброе и недоброе, печальное и радостное, но почему я, проживший долгую жизнь, снова и снова возвращаюсь к первым шагам моей жизни, в них ищу ответы на тревожащие меня вопросы?

Я редко отличался благоразумием, когда дело касалось Карабаха. Не могу и сейчас судить о нём беспристрастно.

Людям моего возраста хорошо известна песня: “Взвейтесь кострами, синие ночи”. Песня эта и сейчас будоражит память, переносит нас, взрослых, через даль лет к тому первому костру, когда горячим угольком запали в сердце слова пионерской клятвы.