Тот махнул рукой в сторону преследователей, которые внезапно остановились как вкопанные.

— Нам-то никакой, а вот для них разница большая.

Когда столб дыма, теперь ставший намного темнее, достаточно вырос, Сильвестре Андухар стянул с себя бизонью шкуру и попросил канарца взяться за другой конец, так что они вдвоем растянули ее в метре над огнем.

Так они держали шкуру на протяжении минуты, а потом резким движением убрали, позволив дыму взметнуться вверх.

Этот странный ритуал они повторили три раза, затем Андухар отбросил шкуру, зарядил арбалет, привязал к стреле пучок сухой травы и выстрелил высоко в воздух в направлении туземцев.

После этого он спокойно уселся на землю, ожидая, что предпримут преследователи.

Не прошло и пяти минут, как тот, что казался среди них главным, вонзил в землю длинное копье с роскошным султаном из красных и белых перьев.

Затем он развернулся и пошел прочь, и за ним последовали все его спутники.

— Вот так, валите отсюда, сучьи дети! — радостно воскликнул тот, кто три долгих года был их рабом. — Ну же, проваливайте, драть вас в задницу! Чтоб вас в аду черти драли!

Сьенфуэгос устроился рядом с ним, и теперь они вдвоем наблюдали, как преследователи, удрученные и посрамленные, удаляются несолоно хлебавши. Сьенфуэгос от души порадовался бескровной победе, а потом спросил:

— Ты мне объяснишь, что все это значит?

Андухар взглянул на него с улыбкой и снова кивнул.

— У всех индейцев Великих равнин есть два могучих союзника, они же и самые страшные враги: огонь и бизоны, — сказал он. — Огромные стада бизонов дают им пищу, одежду и шкуры, из которых индейцы строят жилища. Но когда бизоны охвачены паникой, они сносят все на своем пути, а если уходят слишком далеко, в земли других племен, индейцы начинают голодать, а иногда и воевать.

— И неудивительно, достаточно бросить один взгляд на эти огромные стада, способные прокормить полмира.

— Дикари считают бизонов величайшим даром богов, подобно огню, помогающему готовить пищу и не умереть от холода в зимнюю стужу. Но в то же время огонь представляет страшную опасность, когда трава высыхает, вот как сейчас. Пожар в этих необозримых прериях — истинный кошмар, порой он не утихает много дней, недель и даже месяцев, уничтожая все на своем пути; после него несколько лет ни о какой охоте не может быть и речи.

— Ясное дело, — согласился канарец.

— Таким образом, когда мы разожгли огонь, мы вроде как сообщили им: «Мы — повелители огня», — Андухар сделал паузу и добавил: — Так вот, если дым белый, это значит, что к ним пришли с миром — торговать, вести переговоры, быть может, хотят пригласить на праздник или купить жен, чтобы влить свежую кровь в свое племя. А если дым черный, это означает, что на племя собираются напасть. Если же столб дыма несколько раз закрывают шкурой, это значит, что вы пытаетесь удержать зверя, но если тот вырвется на свободу, то сметет все на своем пути.

— А что означает стрела, которую ты выпустил?

— Мы послали им стрелу с привязанным пучком травы. Тем самым мы дали понять, что могли бы его поджечь, и тогда огонь охватил бы все вокруг, и они бы неминуемо погибли в пламени. Таким образом, наша стрела — своего рода предложение мира от человека, готового к войне.

— И они явно выбрали мир.

— Им действительно есть что терять. Сказать по правде, слишком высокая цена за свободу какого-то раба. Именно поэтому все эти годы меня близко не подпускали к огню и к предметам, с помощью которых его можно зажечь. Уж им-то хорошо известно, что в прерии любой одиночка с огнем в руках намного опаснее, чем целая армия без огня.

Канарец указал на копье, чьи перья ярким пятном выделялись на фоне выгоревшей травы, и спросил:

— Так значит, это символ мира?

— А также — граница, которую мы не должны пересекать, — пояснил его товарищ. — Это копье говорит о том, что они не двинутся дальше того места, где оно воткнуто, но если мы вернемся, то нас убьют. Причем неважно, вернемся ли мы с огнем, что означают красные перья, или без него, что означают белые.

— Утро вечера мудренее... — заметил Сьенфуэгос, извлекая из кожаного бурдюка кусочки мяса, чтобы зажарить их на костре. — Мне нет никакого резона возвращаться, но эта предполагаемая граница вынуждает нас идти на запад.

— А почему не на север?

— Ненавижу север! — сердито бросил канарец. — Сдается мне, в этой проклятой стране на севере зимой творится что-то вроде того, что Ингрид рассказывала мне о Германии: снега по самые уши и холод, от которого яйца смерзаются.

— Ну, за этим не надо идти на север, — убежденно заверил Андухар. — Снег на моей памяти и здесь выпадал сотни раз, а ветра дуют такие, что птицы на лету замерзают.

— А когда шел снег, тебя тоже заставляли спать под открытым небом? — спросил потрясенный канарец.

Его спутник не ответил не сразу — лишь сунул в рот аппетитный кусочек жареного мяса и принялся жевать. Наконец, весьма неохотно, он все же признался:

— За исключением тех случаев, когда мне приходилось совокупляться с какой-нибудь старухой.

Сьенфуэгос аж поперхнулся при этих словах, а глаза его стали размером с блюдца. С трудом прокашлявшись, он еле выговорил:

— Ты хочешь сказать, что...

— ...что они использовали меня не только как рабочую лошадь, но и как племенного жеребца для старух? Ну разумеется! Именно так.

— Просто не могу поверить!

— Веришь ты или нет, а так оно и было. И уверяю тебя, среди них была лишь парочка вдов средних лет, а все остальные — вонючие старые ведьмы, от одного вида которых меня тошнило.

— Как же тебе тогда удавалось исполнять мужской долг?

— Закрыв глаза. Больше мне ничего не оставалось, ведь если мне не удавалось им угодить, они царапались до крови. Но к счастью, в их распоряжении был более действенный способ получить свое.

— Что еще за способ? — поинтересовался канарец.

— Когда у меня не было сил, они хватали мою штуковину, засовывали ее в рот и целыми часами стонали и пыхтели. Когда я уже не мог сдерживаться, а им хотелось, чтобы это длилось как можно дольше, они собирали мое семя, мазали им у себя внутри и этим доводили себя до экстаза.

— Вот шлюхи-то!..

— Твоя правда: все они шлюхи.

— А я-то думал, что все эти мерзкие штучки более свойственны утонченным и порочным культурам, чем примитивным народам.

— Ошибаешься! — поспешно ответил Андухар. — В Кадисе нередко можно встретить блюда и кубки с античной росписью, и уверяю тебя, на многих рисунках древние греки и финикийцы занимаются теми же вещами, что и здешние индейцы.

— Вот черт!..

— И не говори...

— И часто тебя заставляли это делать?

— Обычно — два или три раза в неделю, если, конечно, назавтра не предполагалось идти на охоту. Уж тут мужики были непреклонны. Ясное дело, если бы я всю ночь резвился, то наутро был бы ни на что не годен, — Сильвестре Андухар на миг замолчал и тут же добавил: — Вообще-то когда воины отправляются на поиски стада, они не прикасаются к женщинам. У них считается, будто бы бизоны чувствуют запах женщины и пугаются.

— Какой вздор!

— По большому счету, не есть мяса во время поста, даже если умираешь от голода — такой же вздор, — спокойно ответил тот. — Вопрос привычки.

— Твоя правда, хотя сам я никогда не соблюдал постов.

После ужина они почувствовали себя слишком уставшими, чтобы продолжать путь неведомо куда, а потому решили заночевать под открытым небом. Андухар тут же воспользовался подходящим моментом, чтобы расспросить своего спутника:

— И все же, как ты здесь оказался? В Санто-Доминго о тебе ходили легенды, а потом рассказывали, будто ты уплыл на какой-то остров у берегов Кубы.

— Так оно и есть.

— А что было потом?

Канарец вкратце рассказал о своих приключениях: от злополучной рыбалки до того дня, когда он вызволил своего нежданного товарища из индейской деревни. Когда он закончил свой рассказ, Андухар лишь присвистнул: