– Да отстанешь ли ты, мошенник, или нет?.. – загорячилась старая, пытаясь втолкнуться клином среди молодых. – Ишь какой напористый, – пыхтела она, отпихивая Сеню боком. Кроме того, она отмахивала его, словно чурала, длиннющим рукавом салопа.

Сеня сперва как будто не замечал ее, а потом обронил кратко и убеждающе:

– Ты погодь, старушка, не лезь. Что ты тут под ногами шариком вертишься?..

– В самом деле, вы ступайте, Матрена Симанна, позади. Троим тут очень трудно итти, – сказала Настя и впервые близко взглянула на Сеню. – Может, у него дело ко мне есть...

– Какое ж, матушка, дело у ночного мошенника? – пуще затарахтела старуха. – Может, он убить нас с тобой хочет!..

– А вот иди домой, так и не убьет, – приказала Настя. – А я тебе за это... ну, одним словом, про склянницы твои рассказывать папеньке не буду!

Старуха суетливо и мелко побежала сзади, заботливо озираясь, чтоб не заметил кто-нибудь ее потачку невозможной Настиной затее. А Насте было и радостно, и чуть-чуть жутко. Она то-и-дело вынимала платочек из муфты, маленькой как черный котенок, и терла зудевшие губы. Сеня шел теперь рядом с ней, плечи их почти соприкасались. Сеня губил себя своим молчаньем.

– Ну, что же вам нужно от меня?.. – с опущенной головой начала Настя.

– Мне?.. – испугался Сеня. – А мне этово... мне ничего не нужно, откровенно сознался он и даже приотстал на полшага.

Настя подождала его. Игра казалась ей забавной.

– А... вот как! – и она закусила губку. – Может, вы к папеньке в половые хотите поступить?..

– Не-ет, – неуверенно отвечал Сеня. Совсем не зная слов для ночного разговора, он потерялся и готов был вскочить в любую подворотню, только бы избежать неминуемого срама.

Они уже прошли почти весь переулок, а еще ничего не было сказано из того, что думали они оба.

– Как вас зовут? – спросил вдруг он, всячески понукая себя к ведению разговора.

– Нас? Нас – Аниса Липатовна! – кинула Настя, вспомнив имя беременной дворниковой жены. Она обернулась и с неожиданным раздражением сказала старухе: – Вы идите, тетя, домой. Скажите там, что к иконам осталась прикладываться!.. Ну, а вас как?

– Нас Парфением, – резко сказал Сеня, ощутив насмешку в незначительности Настиных слов. Этой незначительностью и удерживала его Настя, как на цепочке.

– Ну, а что вы подумали, когда в трактире меня увидели?.. – спросила Настя, и Сеня снова ощутил то же нарочное подергиванье цепочки. Прикосновенье насмешливых Настиных вопросов было Сене острым и неприятным удовольствием.

– Да я... я ничего не подумал, – угрюмясь, отвечал Сеня.

– А зачем же вам голова дадена?..

– Голова для понимания дадена, – из последних сил оборонялся он.

– Ну, и слава богу... А я думала, что орехи колоть.

Они остановились у ворот Настина дома. Нужно было расходиться. Упущенная возможность какого бы то ни было объяснения окончательно смутила Сеню.

– Спасибо вам за интересный разговор, – сказала Настя, готовясь отворить деревянную глухую калитку.

– Пожалуста... ничего, очень рад, – с отчаяньем сказал Сеня.

– Мой вам совет – поступайте в дьякона... – продолжала Настя.

– ... в дьякона, – эхом повторил Сеня, подымая брови. И вдруг снял картуз. Кольчики волос мигом распустились по ветру. Ярость раздразненного тела боролась с непонятной робостью.

– Ну, а теперь марш спать, – крикнула Настя. – Больше не подходите. Адью!.. – она прихлопнула за собой калитку и исчезла.

Он все стоял, озадаченный и обозленный происшедшим. Непонятное слово хлестнуло его как кнут. Мускулы лица перебегали жалкой улыбкой. Потом он срыву нахлобучил картуз и ударом ноги распахнул тяжелую калитку. Настя медленно уходила в воротах, – так медленно, как будто ждала чего-то, не оглядываясь. Он догнал ее почти при самом выходе и больно, по-хозяйски, заломил ей голову назад. В следующую минуту не было ни холодных Настиных губ, ни растрескавшихся губ Сени: слились губы в один темный цветок.

– Пусти меня... – запросила Настя, обессиленная борьбой, прижатая спиной к стене. Голос ее был низок и томителен.

Сенина рука, схватившая – словно хотела сломать, слабнула. Ярость и страсть уступали место нежности. Настя была гибка и хитра, она воспользовалась этим. Ловко извернувшись, она уже стояла в трех шагах от него, прямая и насмешливая по-прежнему, держа в руке сорванный с Сени картуз.

– Лови!.. – крикнула она и швырнула картуз вдоль ворот. Тот, вертясь, описал дугу и звучно шлепнулся в лужу. Недоверчивыми, сощуренными глазами Сеня проследил его полет.

– Ничего-с, мы другой купим. На картуз найдутся! – сказал он осипшим голосом и обернулся.

Насти уже не было. В проволочной сетке, пыльный и жалкий, как озябшая птица, мерцал посаженный в закопченное стекло огонек. Сеня вышел из ворот с пылающими щеками, остановился смахнуть грязь с картуза и вдруг засмеялся. Ночное происшествие представлялось ему совсем по другому, чем за несколько минут перед тем.

... Настю, пришедшую домой, встретил отец.

– Богомолкой стала!.. – подозрительно заметил он. – Старуха-то уж дома!

– Ботинок развязался в воротах, – сказала Настя.

– Тут к тебе подруга приходила. Приезжая. Я оставлял ждать, не осталась. Минуты три назад вышла.

– Какая она? – встрепенулась Настя. Ее испугала догадка, что их было не двое, а трое там, в полуосвещенных воротах. Мелькнуло: не Катя ли?..

– Катя не Катя, а очень такая... играет, – неодобрительно заметил Секретов.

«Она видела все, – думала Настя. – Она могла стоять там за выступом стены, возле кожевенного склада... Бежать, догонять?»

Она прошла к себе, поправила волосы перед зеркалом и тут заметила, каким неугасимым румянцем горели ее щеки. Оставшись наедине с собою, она подошла к окну и поочередно прижимала обе щеки к холодному потному стеклу.

... Настя не такого к себе в сердце ждала и даже удивилась Сене, когда вошел он. Но за того, которого звало к себе в полусне цветенья девическое сердце, не боялась бы, что с крыши упадет, над тем не смеялась бы. Существовали и многие другие неуловимые разницы, но все это было так неточно и неокончательно, что Настя промолчала на Катин вопрос о сердечных привязанностях. Казалось, что для определения Настиных чувств нужно ужасно много слов, тысяча, или какое-нибудь одно, которого не существует.

Катя была единственной дочерью у Зарядского торговца разным бумажным и железным хламом. Кате было двадцать три, – ясноглазую, пышноволосую и всю какую-то замедленную Матрена Симанна прозвала клецкой. После Жмакинского происшествия Катя уехала к немаловажной тетке на юг. Но теткина жизнь была тошная жизнь, кофейная жижица. Катя шалила, приманивая провинциальных носачей: липли. Тетка уже смекала женихов, как вдруг скандал: на обеде в гостях Катя отшлепала по щекам теткина мужа, который, несмотря на почтенность чина и возраста, сохранял излишнюю живость воображения. Напуганная тетка имела разговор с племянницей, – Катя даже не поплакала. И вот, в осеннее утро, снова прикатила Катя к отцу.

Она пришла к Насте на другой день после истории в воротах, вся шуршащая, дышащая незнакомыми Насте запретными духами, – покорительница. Настя, выбежавшая отпереть, даже не узнала ее. Катя стояла на пороге, щурилась и улыбалась.

– Ну да, я, – утвердительно кивнула она. – Здравствуй! – и протянула руку.

Настя так и прыгнула на шею к подруге, но радость ее быстро поблекла.

– Ну-ну, – смеялась Катя, легонько отпихивая Настю от себя. – Разве можно так! Всю пудру смахнула... Ну, веди меня к себе.

– Так пойдем же скорей, – с неуловимым смущеньем заторопила Настя. Вот сюда, за мной. Тут сундук стоит, я всегда коленки об него расшибаю... не ушибись!

Она провела гостью через темный, с закоулочками, коридорчик и ввела к себе. Керосиновая лампа в фарфоровой подставке уже горела у нее на комоде, бросая скудный свет из-под бумажного кружка. Катя обвела комнату любопытным взглядом и улыбнулась. В самых неприметных пустячках и ненужностях лежала строгая, нетронутая чистота. Это впечатление усиливали цветы в банках, обернутых цветной бумагой, белые глянцевые обои, туго накрахмаленные занавески.