В телефонной будке пахло цветущей сиренью, но было жарко. Я открыл дверь сразу после Анны и скинул куртку. Потом набрал московский номер и сообщил другу, что встречать меня не надо: в связи с бурей вылет задерживается.

Анна не ушла. Наоборот, прильнула к стеклянной двери и, оградив ладонями глаза, стала в упор разглядывать мою грудь.

Я напряг её и сказал в трубку, что нет, буря не в Сочи, а в Москве.

Анна улыбнулась мне, но снова опустила взгляд на мою грудь.

Москва ответила, что, хотя там очень рано, никакой бури в окне нету.

Я высказал предположение, что буря, наверно, в аэропорту, но снова начну качать гантели.

Москва догадалась, что я разглядываю красавицу.

Я возразил: наоборот, она — меня. Мою грудь. Хотя я давно уже не качался и хотя она у неё лучше. Но я, мол, стесняюсь: не смотрю. Тем более, что главное не в бюсте.

Москва высказала уверенность, что знает меня: потребовала описать и ягодицы.

Я описал лицо: за исключением ореховых глаз, — копия дамы с собачкой.

Зная меня, действительно, с подростковых лет, Москва хмыкнула: эту даму пора забыть — постарела. Но если б и нет — у американских звёзд корпус пороскошней.

Зная и сам Москву с подростковых лет, я напомнил ей, что в женщине важна и душа, хотя кроме лица я разглядел тут пока корпус: копия Ким Бейсингер. Если б, мол, не корпус, я подошёл бы к ней сам как только прибыл в аэропорт и обомлел, увидев лицо. А при таком корпусе неудобно: каждый козёл пялит на неё буркалы и кусает себе губы. Мечтая покусать ей.

Москва протрезвела со сна и рассудила, что я, видимо, не прилечу сегодня, поскольку дело в другой буре, — поднявшейся в моём корпусе. На всякий случай, ключи будут под половиком.

Я заверил, что вылечу первым же рейсом. Поскольку в Москве буду только сутки. И ещё потому, что красавица с корпусом летит, как понимаю, туда же.

После паузы Москва распорядилась непременно звякнуть ей перед вылетом, ибо не вправе меня не встречать.

Я рассмеялся, повесил трубку и открыл дверь.

Анна тоже широко улыбнулась и дала понять, что хочет мне что-то сказать.

Я шагнул к ней — и голос у неё оказался мелодичный. А несло от него сиренью:

— Это вы сами — Лондон? Или это — просто?

Я не понял.

— Русская служба Би-Би-Си? — уточнила она.

— Кто вам сказал?

Она перешла на ты:

— Твоя тельняшка! — и уткнулась мне пальцем в грудь.

Вспомнив, что под курткой на мне была футболка с произнесёнными ею словами, я всё-таки скосил голову и проверил их взглядом. Удивился, впрочем, не тому, что не догадался сделать это ещё в будке, а тому, что она не убирала пальца.

— Ты понимаешь по-русски? — спросила она, продолжая давить меня в грудь.

— А вы, извините, слышали мой разговор? — испугался я. — Я это не о вас, я…

— Ничего я не слышала! — не терпелось ей. — Так ты по-русски понимаешь?

Я кивнул — и она возбудилась:

— Ой! Боже мой! Такое везение! — и наконец отняла палец. — Так ты, значит, и есть из Лондона? Из Би-Би-Си? И по-русски умеешь?

Я снова кивнул. Трижды.

— Я там буду скоро работать! — объявила она. — Как только выучу язык! На телепрограмме!

Я опешил:

— На какой именно?

— На этой! — и чесанула меня пальцем по рёбрам. — Русская служба!

— У нас такой программы нету.

— Будет, будет, поверь мне! А Алика Гибсона знаешь?

— По-моему, слышал.

— Слушай, а ты точно там работаешь? — и, не дожидаясь ответа на этот вопрос, задала новый: — А почему у вас надо сперва выучить язык?

Я даже не понял как отвечать, но это, видно, не имело значения:

— Короче, тебе ведь его учить не надо, да? — проверила она.

— Какой?

— Ну, свой! Английский!

Я смешался.

— Свой выучил уже, — признался потом.

— Я поняла! Короче, всё очень хорошо! И сделаешь для меня вот что! Я наберу номер, а ты спросишь: Где Алик Гибсон? — и потянула меня за рукав обратно к будке.

Я упёрся:

— Минуту, девушка: кого спросить, почему? Как? И вообще.

Анна огорчилась:

— Вот, уже заняли!

Действительно, в будку, обернув к Анне крохотную голову, втискивался длинный детина, похожий на громоздкий маятник при маленьком циферблате. Передохнув на этом сравнении, я вернул внимание к Анне:

— Вот и правильно — что заняли! Пока он там себе потикает, вы мне всё и расскажете. Я даже не знаю как вас зовут.

— Меня зовут Анна Хмельницкая, а его Роберт. А спросить надо: Где Алик?

— Кого зовут Роберт?

— Ну, кому я только что звонила! То есть звонила-то я Гибсону, но там какой-то Роберт. А надо спросить: Где Гибсон? Алик.

— А сами, значит, спросить не хотите? Хотите — чтоб я. Мужским голосом? Да?

— Не обязательно! — воскликнула Анна и рассмеялась. — Спрашивай каким угодно — но по-английски! Потому как я ещё не выучила! И потому как звоню в Лондон, а Гибсона дома нету! Алика! Какой-то Роберт! А я ещё не выучила!

— Всё ясно! — обрадовался я. — Непременно спрошу!

Я вернулся в будку, перекрыв дыхание. Судя по взгляду, которым Маятник снова обшарил Анну, я заподозрил, что после него там будет пахнуть потом и носками. Пахло хуже — одеколоном «Жан-Поль Готье» из безруко-безглавого стеклянного француза в полосатом зелёном трико. Но с членом. Упакованным вместе с корпусом в круглую, как будка, жестяную коробку.

Пока Анна набирала номер, я приоткрыл дверь, подвинулся ближе к цветущей сирени и спросил:

— Мама у вас актриса?

— Говори «ты».

— Мама у тебя актриса?

— Мама у меня в Марселе… Алё, Роберт? Зис ис Марсель! — и снова, подмигнув мне, рассмеялась. — Ноу, ноу, сорри: зис ис Сочи! Момэнт! — и ткнула трубку мне.

Роберт разговаривал с шотландским акцентом — почему, не исключено, и извинялся после каждой фразы. Выйдя наконец из будки, мы с Анной — по нажитой там привычке — продолжали стоять друг к другу близко.

Я отступил на шаг только под недобрыми взглядами. Одни осуждали меня, другие — Анну. Все, впрочем, — за одно и то же: мой возраст. Анне было плевать даже на Маятник, который теперь раскачивался сидя, чтобы прохожие не закрывали ему на неё вида. Ей было плевать на всех — кроме Гибсона:

— Ну? Где Гибсон?

— Слушай, — ответил я. — А зачем тебе этот Гибсон?

— Как зачем? — ужаснулась она. — Я же к нему и лечу в Лондон! Сперва в Москву, конечно, но из Москвы сегодня уже не успею! А он встречает сегодня. Потому как я прямо так ему в факсе и черкнула: встречай, говорю, точно двадцать третьего, точно двадцать третьим рейсом твою точно двадцатьтрёхлетнюю Анюту! — и снова рассмеялась.

— Да? — проговорил я. — Прямо так? А почему «точно»?

— Мне сегодня как раз двадцать три! «Точно» или «как раз» — какая разница?

Меня ещё больше рассердил мой возраст. Потом я вспомнил, что если бы двадцать три исполнилось ей не точно или не как раз сегодня, было бы отнюдь не легче:

— Поздравляю!

— Старею, кстати! — вставила она. — А где Гибсон?

Не разобравшись в своих ощущениях, но и не жалея её, я прибёг к правде:

— Гибсон уже там, в Бразилии.

— Чего-о?! — и снова потянула меня к будке.

— Подожди! — ответил я. — Этот Роберт ни хрена о твоём Гибсоне не знает. Только — что уже в Бразилии. Уехал, говорит, работать. Вернул хозяину квартиру — и уехал. А эту квартиру снимает сейчас Роберт.

— Нет-нет, — ещё раз, но испуганно, рассмеялась Анна. — Он в Бразилии уже был!

— Правильно, так Роберт и сказал. Приехал, говорит, недавно, из Бразилии, побыл пару недель, вернул квартиру и снова улетел. Уже. Теперь надолго. А Роберт знает это от хозяина, потому что давно ждал квартиру. Она дешёвая.

Анна молчала.

— А другой телефон есть? — спросил я.

— На каком-то буклете, а он в чемодане.