О нападении душманов[1] на пионерский лагерь в городе Пули-Хумри одному из авторов рассказывал на берегу афганской реки Сайган председатель совета пионерской организации провинции Баглан товарищ Ахматшах Пайкор.

Бандиты стреляли в детей, которые осмелились надеть галстуки пионерской организации Афганистана.

«Да, в пионеров стреляют, — говорил товарищ Ахматшах Пайкор. — Рядом со взрослыми — воинами вооружённых сил Афганистана, партийцами, революционной молодёжью становятся маленькие защитники революции».

Эту повесть, читатель, мы и посвящаем юным героям Демократической Республики Афганистан.

Караван тяжело гружённых машин приближался к Чёрным Камням. Оранжевый «КамАЗ» Мухаммеджана шёл за бронетранспортёром.

Не прошло и недели, как у Чёрных Камней душманы Сайфуддин-хана подожгли переполненный автобус, исхлестали людей пулемётным огнём. Чудом уцелевший дехканин рассказал потом, как главарь Сайфуддин-хан приказал застрелить раненого учителя…

Корпус обгоревшего автобуса заносил лёгкий песок.

Не отрывая глаз от дороги, Мухаммеджан нащупал автомат.

Вести за собой караван — вот это дело! Когда водители решали, кто пойдёт первым за военной машиной, у кого не дрогнет рука в трудную минуту, все сказали: «Мухаммеджан!»

От алеющих тюльпанами берегов величавой Амударьи, от моста дружбы на границе Афганистана и Советского Союза вёз караван хлеб.

Мощная машина несла на своих рессорных плечах высоко сложенные мешки. Мухаммеджан грузил их в кузов с весёлым русским парнем. Шофёр улыбнулся, вспомнив, как быстро, не зная языка, они поняли друг друга. Мухаммеджан оторвал руку от руля, проверяя, на месте ли значок с изображением Ленина. Перед самым отправлением у моста дружбы быстроглазая девочка с пионерским галстуком приколола этот значок ему на грудь. Будет что рассказать сыну Нур Ахмату.

В последнее время мальчик стал задавать совсем не детские вопросы: «Отец, что такое революция?» Мухаммеджан, как умел, объяснял: «Революция… это, можно сказать, священная справедливость».

Чёрные камни бросали на дорогу густую тень. Чёрными эти гранитные валуны ещё в древние времена назвали кочевники.

За Камнями дорога резко поворачивала, сужалась и круто сбегала со склона. Мухаммеджан крепче взялся за руль.

Взрыв за гулом моторов он едва услышал. Машина словно наткнулась лбом на упругую волну. Впереди идущий бронетранспортёр подбросило, из-под его колёс вырвался сноп огня и песка, Мухаммеджан одной рукой нажимал на сигнал, другой уже держал автомат, когда машину вдруг качнуло. Жарко ухнуло в кузове, и в раскрытое боковое стекло полыхнуло пороховой гарью…

— Будь мужественным! — Шофёр Джуманияз, как в строю, вытянул руки по швам и запнулся, не выдержав тревожного взгляда Нур Ахмата.

За окном слышались весёлые голоса мальчишек, играющих в лянгу.[2] И никто, совсем никто на узкой глинобитной улочке не знал в это лучистое утро о горькой вести, которую принёс в дом Нур Ахмата друг его отца Джуманияз.

— Враги, Нур Ахмат, кричали, что будет голод, Теперь все увидят, что слухи разносили грязные языки. Не победить им нашу революцию, не запугать. А сейчас стисни зубы. Твой отец вёл машину первым. Я ехал следом. У Чёрных Камней душманы устроили засаду… На всю жизнь запомни: раненый, истекающий кровью, твой отец не выпрыгнул из горящей машины. Он спасал хлеб!

Очаг кисло дымил. Угли, раздутые Нур Ахматом в ожидании отца, теперь, казалось, перекатывались внутри, прилипали к рёбрам…

— Враги не увидят наших слёз, бача.[3] — Руки Джуманияза пахли, как у отца, бензином, дальней дорогой.

Нур Ахмат до боли в скулах зажмурился…

— … Душманы потом бежали, как жалкие шакалы. — Голос Джуманияза вернул Нур Ахмата в оглушившую беду. — Они теперь только из-за угла нападают. И вот ещё листовка…

С помятого грязного листка, напечатанного где-то в Пакистане, на Нур Ахмата по-лягушечьи выпуклыми глазами смотрел Сайфуддин-хан. Из написанного следовало, что он, «правоверный», слуга аллаха, призывает всех служить в «своей» армии, уничтожать «неверных» — партийных активистов, учителей, революционную молодёжь, пионеров… Мальчик смотрел в пучеглазое лицо и видел прищуренный глаз Сайфуддин-хана, впившийся через прицел автомата в грудь отца.

… Глиняный дувал, разъеденный дождями и ветрами, отгораживал от бедняцкого района пустырь. Этот пустырь среди бедных домишек, приклеенных к боку горы, и был местом сборищ мальчишек. Перелезая через дувал, Нур Ахмат увидел, что на груде саманного[4] кирпича, как на шахском троне, восседал Нури — сын хозяина мясной лавки. На голове расшитая бисером дорогая тюбетейка, в руках — магнитофон, с которого не сводили восхищённых глаз мальчишки. Отцу Нур Ахмата не один месяц нужно было крутить баранку в раскалённой кабине своего грузовика, чтобы купить такой сверкающий чудо-ящик, которым сейчас небрежно баловался сын мясника.

Врагами они стали после того случая с ножичком…

Тогда Нур Ахмат выиграл у Нури в лянгу. А был такой уговор — проигравший воет по-шакальи. Но Нури выть отказался. Он вынул из кармана ножичек для стрижки ногтей и сказал: «Хочешь?» Нур Ахмат возмутился подачкой: «Нет! Проиграл — вой!» — «Отказываешься? — удивился Нури — Не хочет!» — сказал он громко, призывая в судьи остальных мальчишек. «И правильно! — крикнул друг Нур Ахмата Бурхан, сын жестянщика Саида. — Уговор есть уговор!» И тут вдруг Нури швырнул ножичек под ноги мальчишкам: «Кто первым схватит, тот и хозяин». Ножичек блеснул в белой пыли. Нур Ахмат до боли закусил губу, когда мальчишки бросились просеивать эту пыль руками. Они толкались, спорили. Больше всего было обидно за Бурхана, который почему-то тоже не удержался… А Нури стоял, уперев руки в бока, громко смеялся, и его жёлтые щёки тряслись, словно апельсиновое желе. Про проигрыш Нури все тут же, конечно, забыли. От досады и стыда за своих товарищей Нур Ахмат убежал домой. Долго он не появлялся на пустыре… А сегодня потянуло. Нур Ахмат слышал, что говорит Нури, и его руки сжимались в кулаки.

— Разве мы овцы или ослы длинноухие? Видели вы или ваши отцы, чтобы хлеб давали даром? Было такое? — вопрошал Нури.

— Говорят, хлеб будут раздавать только беднякам, — подал голос долговязый Фарид, сын водоноши Али.

— Я тоже слышал: будет помощь тем, у кого детей иного и кто болеет, — поддержал его Бурхан. — Вон Нур Ахмат знает. Его отец хлеб вёз.

— Да, это гак, — как можно спокойнее сказал Нур Ахмат. Он слышал от Джуманияза, что часть хлеба, купленного в Советском Союзе, власти решили раздать беднякам, — За этот хлеб заплатило наше государство. Так объяснил дядя Джуманияз. А он знает.

— Государство!.. — передразнил Нури, — Слова какие! Уж не вы ли с Джуманиязом продадите свои парчовые халаты, которых у вас нет, и изумительные шофёрские штаны, чтобы заплатить за тот хлеб? Только мне простого хлеба мало! Я люблю сдобные лепёшки. С тмином![5]

Нур Ахмат ещё крепче сжал кулаки:

— Не тебе… Не тебе, жирный баран, вёз хлеб отец. — Он не узнал своего голоса. Его словно пропустили через медную трубу.

И тут Нури с ловкостью, необычной для его рыхлого тела, сунул магнитофон в чьи-то руки, вскочил и с груды кирпичей завис над Нур Ахматом:

— Чего ты и твой Джуманияз везде лезете? Вам что, больше всех нужно? Хочешь без головы остаться? Отец допрыгался — и ты туда же? «Мусульманин» — это значит «покорный». А за непокорность знаешь что бывает?..