Сотника Аваджи его нукеры уважали, хотя и считали человеком странным. Ни в воинской доблести, ни в житейской мудрости равных ему не было, но юз-баши (Юз-баши — сотник.) слишком часто… мылся!

Многие нукеры вообще сторонились воды, считая, что она вымывает здоровье из тела. Оставляет его открытым для самых страшных болезней. А сотник, возвращаясь даже из самых дальних и трудных походов, никогда, как другие, не заваливался спать в сапогах и верхней одежде, а всегда раздевался и обливал тело водой.

Джигиты шепотом рассказывали друг другу, что, когда юз-баши был простым нукером, он сам стирал себе одежду и чистил сапоги.

Сотник же считал, что ему просто достался чересчур острый нюх. Он слышал запахи, как охотничий пес, и поначалу думал, что таким нюхом обладают все люди. Они тоже будут слышать исходящий от него дурной запах немытого тела, какой всегда донимает его в обществе других нукеров. Аваджи при одном виде воды всегда испытывал непреодолимое желание тут же вылить её на себя. У него даже тело начинало чесаться, если в течение дня он не мог хоть немного омыть себя.

Аваджи не знал, что именно его опрятный вид с самого начала привлек к себе внимание хана, который тоже оказался любителем чистоты. Потом Тури-хан отметил, что, кроме стремления к чистоте, его нукер беззаветно храбр, ему предан и скромен. Потихоньку он стал приближать нукера к себе и ни разу не пожалел об этом.

Тури-хан выделил своему сотнику отдельную юрту и не без удовольствия увидел, побывав в ней однажды, что и в жилище сотника чисто и опрятно и нет в нем ничего лишнего. На стене висел лишь небольшой ковер, подле которого из грубого войлока была сделана лежанка. Не валялось никаких узлов, тряпок, как обычно бывает у мужчин, долгое время живущих без присмотра женщин. Те ухитрялись устраивать беспорядок в юрте сразу после того, как её убирала какая-нибудь рабыня…

Когда в курене (Курень — стойбище в виде кольца юрт с юртой начальника в центре круга.) появилась уруска, Аваджи был при хане. Стоял рядом, как простой тургауд. Все видел. Как лежала она кулем на пыльной земле. Как краснела от стыда, когда сорвали с неё одежду. И глаза её зеленые, мокрые от слез.

Нет, тогда он сердцем не дрогнул. Женщина была рабыней хана, а нукер давно приучил себя: то, что ему не принадлежит, не должно задерживать глаз. Тогда не будешь от зависти мучиться. Давно известно, завистливые люди несварением желудка страдают. Так Аллах их наказывает.

"Конь быстро скачет, — говорил Аваджи самому себе, — верблюд медленно идет, а встречаются они в одном караван-сарае (Караван-сарай — постоялый двор в городах и на дорогах Востока.). Я не могу пока скакать по жизни быстрым конем, но могу идти трудолюбивым верблюдом. Аллах наградит меня за это!"

Он мог бы и теперь жить по законам, которые установил для себя когда-то и благодаря которым раздобыл себе коня, но уже не хотел. Тогда он был совсем молодой. Мальчишка глупый. Равнял себя с ханами да баями. Мол, он днями-ночами с коня не слезает, а Котлыбай цену одного коня за вечер проигрывает. "Не зарься на чужое!" — опять говорил он себе.

В следующий раз он столкнулся с уруской случайно. Наклонился, чтобы выдернуть прикол, за который был привязан его конь, и чуть не столкнулся с нею, несущей на спине огромный пук сухой травы. Такую работу делали только черные, грязные рабыни. И тогда понял, что новая ясырка чем-то сильно хана огорчила.

Ему стало интересно: чем же? Он вроде безразлично поинтересовался у товарищей.

Никто толком не знал. Тури-хан будто забыл о ней, но поскольку никакого другого приказа о ней не поступало, она все ещё считалась собственностью хана, и никто не смел её коснуться.

А ночью уруска Аваджи приснилась. Прежде ему никогда не снились женщины, и он очень этому удивился.

Аваджи не знал любви — ни материнской, поскольку мать его скончалась при родах, ни любви девушки — её у него никогда не было. Кто бы согласился отдать дочь за нищего табунщика, который не смог бы заплатить самый ничтожный калым! Родители, имеющие дочерей, всегда надеются продать их подороже.

Несколько раз Аваджи посещал непотребных женщин, которых забывал тут же, как только отпадала в них нужда. Почему же он вдруг стал все чаще думать об этой зеленоглазой рабыне?!

Из последнего набега на кипчакские селения нукеры юз-баши Аваджи пригнали косяк быстроногих лошадей — все гнедой масти — и привезли в подарок хану похищенную ими дочь одного из кипчакских владык.

Молва говорила о девушке: нет никого красивее её во всей степи.

Звали красавицу — Айсылу, что значит "красивая как луна". Имя шло ей. А взгляд! Ее взгляд, покорный, но томный и нежный, проник в самое сердце Тури-хана. Освежил его, будто драгоценной влагой. Он всегда чувствовал, что если кто и сможет ему угодить, так это Аваджи.

— Проси, чего хочешь! — расчувствовался светлейший. — Все, что смогу, дам тебе.

Нукер помедлил, словно колебался, не обидит ли хана его дерзкая просьба.

— Отдай мне в жену уруску. Ту, что навлекла на свою голову твой праведный гнев и теперь делает за это самую черную и грязную работу.

На мгновение хан потерял дар речи. Он ожидал, что нукер попросит саблю, украшенную драгоценными камнями, или быстрого, как ветер, кипчакского коня, но просить черную рабыню?!

— Бери! — махнул он рукой, борясь с удивлением и подозрением: не заглядываются ли нукеры и на других принадлежащих хану рабынь, которых он порой требует на свое ложе? Не слишком ли разбаловались его слуги? И не смог не плеснуть горечи в мелькнувшую в глазах сотника радость. — Ты знаешь, что она ждет ребенка?

— Знаю, — коротко кивнул тот. — Сын коназа Севола растет в её чреве. Вырастет, станет мне сапоги надевать!

Опять подивился Тури-хан. Тщеславию молодого юз-баши, которого прежде в нем не замечал. Воистину, чужая душа открыта лишь богу!

Анастасия считала себя трусихой. Она боялась слишком многого, чтобы думать о себе иначе.

Она не боялась темноты, как батюшкина дворовая девка Робешка, зато смертельно боялась мышей, которых та же Робешка ловила голыми руками. Девка брала мышь за хвост и показывала боярышне.

— Мышка маленька! Чо её боятися? Зубки у ей, знамо, остры, дак не давайся! Она сама тебя боится — вон как сердечишко колотится. Верно, не страшней Грома, на коем боярышня аки дух по степи летает. Тот чуть фыркнет да копытом стукнет — я вся и обомру!

Гром был любимым жеребцом Анастасии. Подумаешь, копытом бил. На то он и конь, а не мышь зловредная. Все норовит на глаза выскочить. Тогда и приходилось Анастасии визжать так, что вся челядь сбегалась!

А на Громе мчалась боярышня так, что в груди холодело. Девушке казалось, будто она летит над степью. Чувство пьянило, ей хотелось кричать от восторга. И она кричала, ежели батюшка посылал с нею отрока (Отрок младший княжеский дружинник на Руси.) Сметюху. При других-то она стеснялась, а Сметюха свой, с детства вместе росли. Правда, чаще с нею в поле порезвиться ездил младший брат Любомир. Старшие братья считали, что им более к лицу серьезными делами заниматься, а не сестрицу взбалмошную от лихого человека караулить. Сидела бы себе в тереме!

Любомир сестру любил особо. Из-за горба все прочие его жалели, точно он неходячий был и немощный. А сестрица как бы и внимания не обращала. Не нянчилась подобно челяди, звала не как они, Любомирушкой, а по прозвищу Кулеш. Чуть заметит его грусть-тоску, растормошит, то на бой вызовет второй по старшинству брат Глеб научил её шутя на мечах драться, то в степь с собой позовет, а там сощурится хитро, да и скажет:

— Поорем?

И кричали они сколько глотки хватало. И ветер их слова уносил. Всякие смешные слова. Наговоры. Мол, вернись, ветер, обратно, принеси мне рассказы о землях, в коих бываешь. Да людям добрым, там живущим, от нас земной поклон. Глупые они были. Считали, что все люди между собой дружить должны. Чего им делить? Земли на всех хватит.