— Все дело в маргет умеллех, соусе, рецепт которого мне дала соседка из Туниса, — сказала тетя Сельма. — Запомни название, а главное, запомни, что для этого рецепта требуется мероу. Ты знаешь, этот парень трогательный…

Я замолчала, теша свой вкус соком рыбы, приправленной каперсами, медленно пережевывая восхитительное белое мясо.

— Он влюблен в тебя, и он человек порядочный. Он может сделать тебя счастливой. Но, что до тебя, мне кажется, твой сосуд наслаждений не даст тебе покоя. Нет, не возражай! Ты даже не знаешь, есть ли он у тебя, а это такая штука, которая землю может сдвинуть с оси или заставить заплакать цветущий миндаль. Ты хочешь снова выйти замуж?

— Нет.

— Нет, потому что ты ничего не знаешь о мужчине. Твой Хмед трахал тебя, как старый козел — а он и есть старый козел, — но не пытался тебя изучить. Перед тобой еще столько неоткрытого…

— То, что я пережила, навсегда отбило мне вкус к мужчинам.

— Прошу тебя, заткнись на дне минуты и послушай меня, старуху, потому что пословица гласит: «Кто старше тебя на одну ночь, богаче тебя на одну хитрость»! Кто тебе говорит о мужчинах? Ты не знала Мужчины. Точка. Теперь я уверена, что этот докер Садек даст тебе понюхать пороху. Но у него нет ни гроша — только член и сердце, чтобы молить Аллаха на небесах даровать ему состояние.

Она воскурила палочку ладана, потом сигарету и выдохнула вместе с горьким дымом:

— Если ты хочешь мужчину, настоящего мужчину, если хочешь детей, прекрасных, как куполы Сиди Абделькадера, если хочешь смеяться всю ночь, а поутру чистить кожу жасминовой эссенцией, не думая ни о завтрашнем дне, ни о том, будешь ли ты когда-нибудь богата, получишь ли золотые украшения и бриллиантовые россыпи, просто возьми своего докера. Сейчас же. Пока ты невинна, пока у тебя нет желаний. Знаешь, он любит тебя, как умеют любить только девственники.

Долгие минуты она шагала по комнате или, скорее, по вытянутому в длину алькову и наконец продолжила:

— Но если ты хочешь другого… лучшего или худшего… Если ты хочешь вулканов и солнц, если земля не стоит ни гроша в твоих глазах, если ты чувствуешь, что способна перескочить ее одним прыжком, если ты можешь взять в рот пылающий уголь и не застонать, шагать по воде и не утонуть, если хочешь тысячу жизней, а не одну, если хочешь царствовать над мирами и не довольствоваться ни одним из них, то Садек — не твой путь!

— Почему ты говоришь со мной так? Ты же знаешь, я ничего не хочу. Только забыть все и спать.

— Ты будешь спать и при этом мучить себя вопросами. В твоем возрасте огорчение забывается быстрее, чем слеза скатывается по щеке, а радости вечны, как твоя душа. Я только прошу тебя поразмыслить и сказать завтра, хочешь ты этого докера в мужья или нет.

Я спала крепко-крепко, никого не видя во сне, не нуждаясь ни в ком. Я не сказала ни слова, больше заботясь о судьбе герани, чем о своей собственной судьбе, следя за тем, чтобы Адам, полосатый, совершенно дикий кот, в два часа пополуночи перекусил мясными фрикадельками, восстанавливая силы после похождений на крышах соседских домов.

Потом тетушка Сельма позволила Садеку приходить, когда он хочет и может, садиться на скамью оливкового дерева посреди двора, говорить и плакать. Плакать и говорить. Он поведал мне, что Танжер жесток, что он проводил меня сюда, к почтенной женщине, о которой слышал раньше, что она свободна и безумна, и так прекрасна, что и демона обратит в ислам. Но он хочет меня — только потому, что я никогда не говорила с ним, и потому, что мои глаза не дают ему спать. Работать не дают. Не дают сидеть за анисовкой с друзьями, как это принято. Что он бродит по причалам танжерского порта ночью, когда туман поднимается, а корабли гудят от горя, с животом, полным газов, и разрывающимся сердцем, вопя и богохульствуя во всю глотку. «Если ты откажешь мне, — говорил он, — я так и останусь ржаветь на причале, и ни одна лалла не встретит меня радостным возгласом, и я не смогу произвести на свет ребенка. Прошу тебя, Бадра, не оставляй мою мать без сына».

Он был единственным сыном, и мать его сошла с ума в тот день, когда он бросился под товарный поезд, услышав от меня, уставшей после целого года слезных упрашиваний, рассеянную фразу: «Уходи, я тебя не люблю».

Женщины накрыли меня покрывалом с головы до ног. Я шла по улочкам Имчука посреди целого роя галдящих жеманных дев. Орда двоюродных и троюродных сестер, родственниц и соседок, играющих на табле и издающих приличествующие случаю радостные улюлюканья. Мне предстояла свадебная баня.

Когда мы прибыли, клубы пара уже витали под сводами зала. На жаровнях тлели квасцы и росный ладан, отовсюду слышалось «Бисмилла![20]» — громкие, как взрывы петард, возгласы. Новая комбинация немного жала мне под мышками, и я начала задыхаться. Вокруг меня девицы расставляли на подоконниках огромные белые свечи. Их танцующие огоньки говорили о нереальности происходящего.

Неггафа, завернутая в покрывало, не скрывающее складок жира, не отходила от меня ни на шаг, громко и как-то непристойно чавкая арабской резинкой. Я стояла как дура, обливаясь потом, в толпе полуголых женщин.

Неггафа приказала мне лечь, и кожа моя загорелась под мочалкой из люфы. Неггафа полила меня теплой водой, покрыла гассулем[21] и стала массировать тело. Ее руки побежали по шее и по плечам, заходили по всей спине. Мимоходом она приподняла мои груди и слегка сжала их. Это было больше чем приятно. Признаюсь, у меня закружилась голова.

Гассуль, коричневатый и ароматный, стекал по моей груди вниз, к пупку; лопающиеся пузырьки издавали легкое шипение. Соски мои затвердели, но Неггафа, казалось, не замечала этого. Потом она попросила меня лечь на живот и огладила ягодицы. Под давлением ее рук, равнодушных к моему волнению, холмик внизу живота прижался к мрамору. Я почувствовала, как к паху устремился шар огня, и меня охватила паника. Но Неггафа вовсе не обращала на меня внимания. Я была курицей, которую она ощипывала, миской для кускуса. Она наводила на меня блеск, чтобы заработать деньги.

Ведро холодной воды грубо оторвало меня от постыдной мечты о наслаждении.

После трех ритуальных омовений в бане настал час эпиляции. Я думала, что умру. Кожу мою ободрали от затылка до ягодиц, но ритуал раскраски хной быстро заставил забыть обо всех неприятностях.

Когда я увидела, как девушки сжимают невестин шарик хны в ладонях, надеясь как можно скорее выйти замуж, я вспомнила, как барашки бегут на бойню, мотая курдюками и наивно блея. Но я и сама была ягненком, послушно протягивая Неггафе руки и ноги, готовясь к тому, что мне перережут горло. Руки, завернутые в хлопок и затянутые в атласные перчатки, казались мне отрубленными. Их святость была столь смехотворна!

Ночью я видела во сне руки Неггафы и молила Аллаха, чтобы руки Хмеда оказались такими же нежными. И немного смелее.

Я полюбила Танжер, город наполовину арабский, наполовину европейский, хитроумный и расчетливый, благонадежный и певучий. Я влюбилась в ткани на прилавках базаров и могла часами смотреть, как испанка Кармен кроит, примеряет и шьет платья с полным ртом булавок. Узловатые варикозные вены выпирали у нее, как канаты. Швея тетушки Сельмы не отличалась разговорчивостью. Иногда за кофе она скупо рассказывала о своем сыне Рамиро, отправившемся на заработки в Барселону, или о своей дочери Ольге, которая собиралась выйти замуж за мусульманина. Ее арабский с примесью каталанского часто озадачивал меня. Я все же поняла, что Кармен очень боится покинуть Танжер, ставший для нее родным, и умереть в изгнании. Но ей не пришлось снести это оскорбление, она прожила долгую и в общем-то счастливую жизнь — сначала в маленькой квартирке на бульваре, в современном квартале, потом в простонародном Малом Сокко, где поселилась ее дочь. Ее похороны в христианской части кладбища оплатил зять-мусульманин.