«Он один из нас, – говорили солдаты, – хотя в его жилах и течет королевская кровь».

Казалось, Конде было уготовано бессмертие – он прошел через многие сражения. И все же в битве под Жарнаком его настигла смерть.

Колиньи стал искать возможности остаться с Жанной наедине, чтобы побеседовать конфиденциально, поэтому она отпустила своих спутников и предложила адмиралу говорить все как есть.

Колиньи не нуждался в поощрении, он был легок на язык и сразу перешел к сути дела.

– Ее высочеству известно, как люди уважали Конде. Для них он был бессмертным. Но Конде погиб. В армии очень тяжело это восприняли. Надо поднять их боевой дух.

– Елизавета Английская обещала оказать нам помощь, – начала Жанна.

Но Колиньи покачал головой:

– Английская королева очень хитра. Она произносит приятные речи, но ее истинным желанием является видеть Францию раздираемой гражданской войной. Королева не хочет видеть нас победителями, она хочет видеть нас воюющими.

– И хочет видеть Францию гугенотской.

– Ваше высочество судит о других людях по себе. Увы, Елизавета протестантка только потому, что ей это удобно. Таких людей в мире большинство, мадам, и хорошо, что мы это осознаем.

Лицо Жанны сделалось жестким, когда она еще раз подумала об Антуане, сменившем гугенотскую веру на католическую, когда ему это стало выгодно. И правда, в мире, видимо, немало таких людей.

– Мадам, – сказал Колиньи, – в первую очередь вам следует приложить усилия для того, чтобы поднять боевой дух у наших уставших солдат. Сделать это по силам только вам и вашим молодым людям. Покажите им армию. Поговорите с ними. Пусть они увидят, что, после того как не стало Конде, борьба не прекратилась.

Жанна кивнула.

– Необходимо, чтобы они поняли, что это не война одного человека, – сказала она. – Борьба за наше общее дело должна продолжаться вне зависимости от того, что кто-то пал на пути к победе.

– Нам следует приложить все усилия, чтобы они это осознали.

Глаза Жанны заблестели. Она услышала близкие ее сердцу слова и на какое-то время почувствовала себя счастливой. Именно в такие моменты она забывала о боли, которую принесло ей предательство Антуана.

Два молодых человека старались определить цену друг друга. Они были родными по крови, их отцы были братьями. Генрих Наваррский должен будет когда-нибудь стать королем, но королем маленькой страны, но Генрих Конде не выказывал ему в связи с этим никакого уважения.

Конде скорбел о своем отце, которого горячо любил, как любили этого вовсе не богатырского сложения человека и многие другие люди.

Генриху Наваррскому такие эмоции были несвойственны. Он не скорбел по своему отцу. Да и с чего бы, если тот не только изменил его матери с Красоткой Руэ, но был готов предать ее, войдя в союз с ее врагами. Генрих понимал первое, но не понимал второе. Он благоговел перед матерью, глубоко уважал ее, однако и не возмущался отцом, потому что это было не в его природе, никаких сильных чувств к нему он просто не испытывал.

– Сегодня особенный день, – проговорил Конде. – Теперь я должен занять место моего отца.

– По-твоему, в Ла-Рошели нам найдется чем заняться?

– Именно здесь, после того как погиб мой отец.

– И ты тоже намереваешься стать героем, месье Конде?

– А кем же еще здесь можно быть?

Генрих громко рассмеялся:

– Много кем, и я много кем буду, но никак не могу вообразить себя героем.

Конде, неодобрительно восприняв его смех, высокомерно изрек:

– Передо мной пример отца, которому я должен следовать.

– Вместе с женщинами?

Конде повернулся, его глаза блеснули.

– Смею надеяться, ты помнишь, что говоришь о погибшем герое?

– Ну, любой человек может умереть, и герой тоже, но это не мешает ему любить женщин.

– Мой отец…

– Любил многих, – закончил фразу Генрих, вызывающе выставив вперед подбородок.

– Он был великим воином, и я не потерплю твоих насмешек над ним!

– Могу поручиться, что, по мнению Изабеллы Лимёй, он велик и в других делах.

– Замолчи!

Генрих сделал шаг назад, склонил голову набок и продолжил:

– Поговаривали еще и о маршале де Сент-Андре. Возможно, если я напрягу память, то вспомню и другие имена.

– Говорю тебе: замолчи!

– Мой дорогой кузен, никто не может приказать мне замолчать.

– Ты об этом пожалеешь.

– Конде, я никогда ни о чем не жалею. Конде прыгнул на кузена, и некоторое время они боролись: Конде кипя от ярости, а Генрих Наваррский лишь усмехаясь.

– Ты говоришь о моем отце, – прохрипел Конде, – а твой что?

– Ничуть не меньший развратник. Он был Бурбоном и братом твоего отца, так чего же от него можно было ждать?

Конде высвободился от крепкого захвата кузена и принялся напевать:

Наш болтунишка так часто меняет штанишки…

Генрих ему подпел. Затем, смеясь, сказал:

– Мы знаем, что поем о моем отце, потому что он отличался непостоянством. В зависимости от того, что ему было выгодно, становился то католиком, то гугенотом… Возможно, он был мудрым человеком.

– И ты такой же, как он? Отступник? Держишь нос по ветру?

Генрих склонил голову на одну сторону:

– Может быть, это не так уж и плохо. Слушай, кузен, тебе не кажется, что вокруг того, как мужчины и женщины исполняют церковные обряды, слишком много суматохи? Я нигде не видел предписаний делать это так или иначе. Пусть Всевышний и его святые ангелы отделяют зерна от плевел… Гугеноты отправятся в рай, а католики будут осуждены на вечные муки.

– Ты богохульствуешь. А что, если я расскажу твоей матери или адмиралу про эти твои речи?

– Тогда меня отправят в Нерак, и да будет тебе известно, кузен, это очень меня устроило бы. Давай не будем обсуждать, что правильно, а что нет в религиозном учении. Лучше я расскажу тебе о Флоретте. О, Флоретта, моя милая любовница, так стремящаяся стать матерью! Как бы я хотел оказаться в Нераке, когда родится ребенок.

– Ты соблазнил эту женщину?

– Ну, кузен, вряд ли можно с точностью сказать, кто кого соблазнил – я ее или она меня. Пожалуй, каждый понемножку, да так и должно быть. Ты со мной не согласен?

– Кузен, я вижу, ты сын своего отца.

– Говорят, это хорошо, если человек знает, кто его отец.

– Ты говоришь грубые и непристойные вещи.

– У тебя у самого в голове непристойности.

– Королева, твоя мать, очень хорошая женщина, и моя мать святая.

Генрих взял кузена под руку и заговорщицки приложил рот к его уху:

– Мы же мужчины, кузен, и от нас никто не ждет, что мы будем соперничать со своими матерями. Нам выпал великолепный жребий! И если мы будем немного походить на наших отцов, наша жизнь станет намного приятнее. Брось хмуриться и улыбнись. Мы молоды и полны сил. И мы оба солдаты. Я расскажу тебе о Флоретте. О, как я по ней скучаю! И вот думаю, а что дамы из Ла-Рошели смогут нам предложить? Хочется надеяться, дорогой кузен, что они не такие святоши, как наши матери.

Конде с напускным недовольством отвернулся, но его кузен начал ему нравиться: Генрих Наваррский – дерзкий, грубоватый, лишенный и намека на жеманность, его прямота придает ему необыкновенное обаяние. Ему не свойственно лицемерие, а это довольно редкое качество. Более того, он разделял его печаль о погибшем отце, и боль от этой утраты стала немного легче.

Гугенотская армия видела приезд королевы и двух принцев. Солдаты находились в подавленном состоянии, ждали конца войны и не хотели ничего иного, как отправиться по домам. Они все больше приходили к убеждению, что их дела плохи.

Католики превосходят их численностью, продолжение борьбы бесполезно.

Конде погиб. Даже его настигла смерть. И солдаты хотели, чтобы армию распустили, чтобы они могли залечить раны и разойтись по домам. Их дело проиграно.

Именно такие настроения господствовали в Сен-Жан-д'Анжели, когда туда из Ла-Рошели прибыли Жанна и два юноши. Жанна почувствовала апатию у встречавших ее людей, и ее сердце наполнилось отчаянием. Юный Конде гордо восседал на лошади, ни на секунду не забывая, что он сын своего отца. Ее Генрих тоже хорошо держался в седле и не выказывал страха, но она заметила, как поблескивали его глаза, когда он смотрел на проходивших по дороге девушек и женщин.