— Ишь, — пробурчал Николай Иванович, — негодник…

— Это кто ж?

— Да говновоз, кто ж еще! Пристроился в арык свое добро вылить, я заметил! Постановления не знает: шесть месяцев тюрьмы за такое безобразие… Они, товарищ Полторацкий, весь город испаскудили, ей-богу, и болезни от них исключительно. Тут ведь вот какая хреновина, — развивал Николай Иванович, довольный вниманием Полторацкого, — водовозы наши — изрядные жулики. На Головачевские ключи тащиться им лень да и долго, вот они и берут арычную воду, а продают как ключевую… А в арык эти вот паразиты свои бочки сливают. Ясно, что получается? Холера и тиф — вот что получается! — сам себе поспешил ответить Николай Иванович. — А вы, товарищ Полторацкий, прививку себе против холеры сделали? Нет? Напрасно! Вам особенно надо, вы вон как по Туркестану мотаетесь… Я, например, в медицину очень верю, я сделал. У меня друг есть, Стародумов, летчик, вы, верно, его знаете, — искоса и важно взглянул на Полторацкого Николай Иванович, — он так говорит: наука и техника в наше время — все! Стародумов зря говорить не будет…

Но вдруг как бы перестал слышать его Полторацкий, Та, не связанная с лагерем для голодающих тревога снова возникла в нем, исовершенно очевидно было, что вызвало ее вымолвленное Николаем Ивановичем слово «тюрьма». Шесть месяцев тюрьмы, он сказал…

— Давайте-ка в тюрьму, Николай Иванович! Или нет — в следственную комиссию сначала, — сказал Полторацкий.

Они уже подъезжали к Черняевской, и Николай Иванович, выразив на крупном, бритом лице неудовольствие столь внезапной переменой маршрута, развернул «минерву» и молча погнал ее в центр.

Следственная комиссия занимала три комнаты в помещении Революционного трибунала. Голоса слышались из одной, Полторацкий толкнул дверь, вошел. Хоменко, член следственной комиссии, сидел, откинувшись и засунув руки за ремень, перехватывающий гимнастерку, и скучающим взглядом рассматривал примостившегося перед ним на самом краешке стула белесого, довольно полного человека в синем пиджаке и серых, в обтяжку, брюках. Младенчески-розовая кожа проглядывала на голове у этого человека сквозь редкие светлые волосы.

— Пришел, — невозмутимо проговорил Хомеико, точно заранее знал, что должен появиться у него Полторацкий. — А раз пришел, то погляди-ка ты, Павел, на сего фрукта, который перед нами в настоящий момент находится.

И Хоменко, неспешным движениемвытащив из-под ремня правую руку, указал ею на сидящего перед ним человека, отчего тот вспыхнул, заерзал и сказал неожиданно-приятным баритоном:

— Шутить изволите.

— Как ты полагаешь, Павел, кем был в совсем недавнем прошлом этот замечательный господни?

Замечательный господин опять смутился и сказал:

— Господ у нас счас нет, у нас республика, гражданин Хоменко. Неудобно как-то… чтоб я вам такие напоминания…

— Видал? — изумился Хоменко. — Он меня еще обхождению учит. Я ж говорю: фрукт. Ладно, не томись, все равно не угадаешь. Перед нами, дорогой мой Павел Герасимович, верный пес полковника Волкова, начальника Туркестанского охранного отделения, лучший его филер, Анисим Филиппович Кумаковский!

— Прямо как на театре, — обиженно произнес Кумаковский и даже брови свои едва заметные принахмурил. — Пес… какой я пес? Мне приказали служить — я служил…

— Ну, зачем ты врешь, Анисим Филиппович? — укорил его Хоменко. — Нехорошо. Никто тебе не приказывал. Вот, — из лежащей перед ним папки вытащил он лист бумаги и, двумя пальцами, осторожно, взяв его за угол, потряс в воздухе. — Собственноручное заявление… Просит принять… Обещает служить усердно, живота своего не щадить.

— А почерк… позвольте взглянуть? — привстал со стула и потянулся к бумаге Кумаковский. — Мой почерк, не отрицаю. Но про живот и про то, что щадить не буду, не писал. Поклеп, гражданин Хоменко!

Хоменко засмеялся.

— Точно — придумал. Память же у тебя, Анисим Филиппович!

— За нее и ценили, — с достоинством сказал Кумаковский. — К Александру Федоровичу приставили, когда они в Туркестане были. В документах наших писали мы их не Керенским, а «Думским», поскольку они тогда Россией еще не управляли, а пока только в думе заседали. Приметы такие, — Аиисим Филиппович прикрыл голубенькие, очень живые глазки и без запннки отбарабанил, — лет тридцать пять, выше среднего роста, телосложения среднего, блондин, усы и бороду бреет, костюм носит темно-серый, шляпа темно-серая мягкая…

— Ладно, — перебил его Хоменко. — Теперь вот что. В церкви ты пой на здоровье, но по гостиницам шататься не смей и торговлишку свою брось. Во второй раз у нас с тобой разговор другой будет. Ясно?

Кумаковский пожал плечами.

— Куда ясней, гражданин Хоменко! Одно неясно — жить-то на что? У меня ведь семья… детишек двое, их кормить надо. К себе на службу не берете…

Хоменко даже скривился и рукой махнул.

— …и напрасно махать изволите! — обиделся Анисим Филиппович. — Без нас ни одна власть не устоит. — Уже в дверь толчком нладони с золотым перстнем на безымянном пальце отворил усердный филер, уже и порог переступил, но тут, как бы вспомнив о долге вежливости, обернулся и приятным своим голосом с легкой улыбкой все понимающего человека проговорил: — Желаю здравствовать, Иван Алексеич…

— Видал? — ому вслед кивнул Хоменко. — Пинкертон ташкентский.

Он вышел из-за стола, потянулся, сладко зевнул, пробормотав, что две ночи подряд не смыкал глаз, и, подойдя к окну, отдернул занавеску.

— Ф-фу-у… Жара, будь она проклята! Чай пить будешь?

— Давай, — сказал Полторацкий.

Хоменко приподнял полотенце, накрывавшее расписной яркий чайник с наполовину отбитым носиком, коснулся его округлого бока.

— Горячий еще.

Налил два стакана, один придвинул Полторацкому, сказав: «И сахарок тебе, как гостю дорогому», — другой взял в обе руки и, прихлебывая из него, расхаживал по комнате, длинными ногами в три шага от стены до стены ее пересекая. Он сутулился, голову держал несколько набок, по-птичьи, и не только этим, но и носом своим с утолщенной переносицей и острым концом, черными, круглыми, довольно близко поставленными глазами вообще напоминал птицу, какого-нибудь прелюбопытного скворца, насмешливого переимщика чужих голосов.

— Аж мозги плавятся, — сказал он расслабленно. — Закроешь окно — жарко, откроешь — еще жарче делается. Где-нибудь возле арыка на травке бы поваляться и целый день чай пить. А?! — зажмурился Хомепко. — Во жизнь! — Он закрыл окно. — А тут хоть разорвись — все равно всюду не поспеешь! — Хоменко подошел вплотную к Полторацкому, руку на плечо ему положил, наклонился и тихо произнес: — Тревожные дни, Паша, очень тревожные…

Суровое выражение появилось в круглых черных глазах его, и с этим выражением, утвердительно кивнув на короткий вопрос Полторацкого: «Асхабад?», добавил, что асхабадские события были, несомненно, связаны с Ташкентом… Тут, по словам Хоменко, сущие мучения начинаются для него. Нюхом, сказал он, ткнув себе в острый кончик носа, чую, что вокруг нас повсюду опасная возня идет, а вот уцепиться капитально пока не за что. Ему бы только уцепиться, потряс он крупными мосластыми руками, он всю туркестанскую белую гвардию на чистую воду тогда выведет! Но все пока досадные неудачи… заминки, оттяжки, промедления, которые, как учит нас история, чреваты смертельной угрозой. Текин, схваченный в Байрам-Али, молчит, записка, найденная у русского, в том же Байрам-Али вместе с текином задержанного, но при попытке к бегству застреленного, привела в Старый город, в чайную, куда Калягин захаживал… тот самый, напомнил Хоменко… Полторацкий в ответ молча кивнул: помню. Но в записочке еще было кое-что… правда, не открытым текстом, а шифром, однако по счастью, не очень сложным… Головы поломали, вычитали: инженер Борисов… Не по горному ли делу инженер, мгновенно припомнив Цингера и странную его уклончивость, спросил Полторацкий, и Хоменко, не без удивления на него сощурившись, кивнул: точно. Знаком с ним? Нет, только слышал, отвечал Полторацкий и, чуть усмехнувшись нетерпению Хоменко, у которого уже готов был следующий вопрос, сказал, что потом все объяснит и даже кое в чем, может быть, и надоумит. Нынче люди стали хорошие… на советы щедрые, буркнул Хомеико, помолчал и продолжал. Этот самый Борисов считается в Туркестане всеобщим знатоком горного дела… утверждает, например, что Туркестан прекрасно может прожить сам по себе, без России, ибо располагает всем необходимым, в том числе и топливом. Нам, мол, вполне по силам обеспечить себя и положить конец зависимости от угля Донбасса и нефти Кавказа. Инженер он, ладо полагать, толковый, человек обходительный, однако, насколько удалось выяснить, о повой власти высказывавшийся достаточно определенно и твердо и в смысле самом отрицательном. Взгляды свои отнюдь не держит в тайне, хотя, с другой стороны, поговаривал как-то, что готов познакомить комиссаров (Робеспьеров — так говорил он) со своими идеями о развитии горной промышленности края… Полторацкий чуть усмехнулся: противоречивость — естественное свойство человека. Может быть, может быть, отмахнулся Хоменко, но мне, ты знаешь, недосуг вникать в тонкости. Я опасность чую… У меня в руках записка, у связного в козырьке кепки была… а в записке той назван инженер Борисов, в последнее время трижды захаживавший на Московскую, в гости к одному англичанину… да к нему, Борисову, на Уральскую, заглядывает иногда Корнилов Петр Георгиевич, родной братец того самого… Кондратович Лука Лукич, генерал, тоже бывает… У Корнилова, скажу тебе по секрету, сильно подозревая, что он-то и есть всему глава, обыск мы делали. Нет, он не знает — на даче был. Но либо схоронил все в другом месте, либо вообще ни к чему не причастен. Тут ведь, между прочим, и слух пошел: дескать, подпольная организация в самом деле в Ташкенте была, но надежды свои связывала, главным образом, с «Кокандской автономией». Когда же автономия приказала долго жить, то и ташкентская белая гвардия будто бы решила всякое сопротивление оставить и с советской властью лучше совсем примириться. Хорош слушок? Полторацкий только плечами пожал: кто ж ему поверит. То-то и оно, шумно вздохнув, заключил Хоменко. А тут тебе и записка эта, и Асхабад, и Борисов… Времени нет! Потому и вызвал Хоменко инженера и записку предъявил ему с естественным вопросом: какие у вас, гражданин Борисов, могут быть отпошения с тем, у кого сия записочка отобрана, либо же с тем или с теми, кем записочка послана? И кстати: не знаете ли, кому послана? Скудоумно было бы рассчитывать, что о записочке, в коей он помянут, узнав, инженер, как на исповеди, все сразу выложит… Но хоть что-нибудь! Он Хоменко внимательно выслушал, причем, будучи немного глуховатым, приставлял к уху согнутую ковшиком ладонь, а иногда громким и резким голосом просил сказанное повторить. И тем же голосом, громким и резким, словно сердясь, заметил, что, во-первых, не сомневаясь в опыте и знаниях гражданина следователя, не стал бы все-таки столь безоговорочно утверждать, что ключ к шифру подобран правильно; а во-вторых, даже если в записке сказано именно о нем, инженере Борисове, то это вовсе не означает, что он посвящен в тайны организации, существование которой так очевидно тревожит новый режим. Предположим, с некоторой игривостью в сиреневых глазах продолжал Борисов, что я в самом деле состою в некоем сообществе… в какой-нибудь ложе братства вольных каменщиков, сказал он, одно время в России действительно запрещенных. В подобном, но, повторяю, чисто условном, предположительном случае вам, гражданин следователь, пришлось бы доказывать мне мою причастность к упомянутому сообществу, а не мне — ее отрицать.