— Жалко, что темно, — глухо сказал Полторацкий. — Лица вашего я не вижу.

— С нашей последней встречи я совершение не изменился, уверяю вас.

— Я бы в глаза ваши поглядеть хотел… — как бы не слыша, говорил Полторацкий и с великим усилием сдерживал подступающую ярость. И так настойчиво одолевал соблазн оружия, нo oн даже руки завел за спину и крепко сцепил их пальцами. — Понять… Вполне ли в своей ненависти вы ослепли — так, что вас теперь только силой… пулей, и ничем больше, вразумить можно!

Из тьмы кромешной донесся звонкий юношеский голос мичмана:

— Это тебе пулю, хам!

Однако Павел Петрович, его откровенности не поддержав, высказался весьма сдержанно, даже с легкой усмешкой:

— Сила не довод. Кроме того, глупо устрашать силой тех, кто готов к борьбе.

— Так… А от чьего имени… чье предложение?

— Сообщества! — быстро отозвался Цингер. — И весьма сильного.

Полторацкий глубоко вздохнул.

— Теперь меня послушайте. Вы, Цингер… вы, Зайцев… и вы там тоже, — проговорил он в темноту. — Там кто-то про хама обмолвился, — срывающимся голосом сказал он, чувствуя, что еще немного — и бешеная волна бросится ему в голову, все запреты сметая. Но тут рука Аглаиды осторожно коснулась его плеча, он перевел дух и расцепил пальцы. — Старая песня! И подлая… Но я не об этом. Я, народный комиссар Туркестанской республики, учитывая вашу историческую обреченность, предлагаю вам ваше сообщество распустить, а вам явиться с повинной. — Он взял Аглаиду за руку. — Теперь пойдемте, Аглаида Ермолаевна. Нам пора.

И была ночь, для Полторацкого бессонная, полная несвязных мыслей и частого, безумного стука сердца. Мучил Павел Петрович, столь откровенно объявивший о принадлежности своей к белой гвардии, мучил вопрос, отчего именно этот вечер выбрал бывший подполковник, чтобы через него, Полторацкого, передать последнее предупреждение новой власти; лицо Андрея Фролова наплывало из мрака — с неподвижным взглядом чуть раскосых, темных глаз и нижней губой, недовольно выдвинутой вперед; юношеским чистым голосом невидимый в ночи мичман кричал, надсаживаясь: «Пулю тебе в лоб, отродье хамское!», и Полторацкий вздрагивал всем телом, стискивал зубы и страшные ругательства вышептывал в душную мглу; а над всем этим витала высоко память об Аглаиде Артемьевой, и была в этой памяти и тревога, и боль, и благодарность судьбе, и горькое сознание обреченности выпавшей ему любви… И пусть, упрямо он говорил и счастливо улыбался пересохшими губами.

И было утро — биржа труда, редакция, записка в СНК о праздничных, иными словами — неприсутственных днях (определены таковыми: годовщины свержения монархии, похорон жертв революции, международный праздник трудящихся и объявление автономии Туркестана, годовщина социалистической революции, рождения Маркса, день Нового года); дни прежних религиозных праздников определены присутственными, однако, принимая во внимание временное тяготение народных масс к празднованию укоренившихся в их сознании религиозных воспоминаний, признать возможным установить дополнительные неприсутственные дни, различные для христиан, мусульман и иудеев; еще записка о необходимости немедленного (подчеркнул это слово, а себе заметил сегодня еще раз переговорить с Колесовым) ассигнования средств на нужды лагеря для голодающих в казармах Оренбургского полка (пытались еще выкроить из денег, с муками добытых для переустройства под приюты и инвалидные дома Троицкого лагеря, но сидела вместе с инженером Рабчинским, дельным человеком мрачной наружности, судили, рядили — нигде крохи не отщипнешь, так все разумно и кстати рассчитано! В самом деле — не от медицинских же или учебных, к примеру, сумм отрывать! И уж, конечно, не от питания); приказ по комиссариату труда: существовавший обычай приема на службу по рекомендациям как пережиток старого должен быть забыт в Советской республике. Прием для текущих работ служебного персонала во всех учреждениях производить только через биржу труда.

И был день — двенадцатое июля тысяча девятьсот восемнадцатого года, пятница.

Надо было ехать в трибунал, встречаться с товарищем председателя Леппой, заявившим особое мнение по делу Михаила Артемьева, и вместе с ним избавлять брата Аглаиды от смертной казни. Полторацкий встал из-за стола, одернул гимнастерку и шагнул к двери. Телефонный звонок вернул его. «Павел…» — сквозь гулкие шорохи услышал он голос Хоменко и тут же, как по наитию, обо всем догадался и одно слово крикнул в трубку: «Асхабад?!» — «Мятеж там, Павел… И в Кизыл-Арвате, — словно издалека доносился голос Хоменко. — Артиллерийский склад в Асхабаде захвачен, дашнаки изменили. Дело серьезное». — «А Фролов? С ним что?!» — «Про него ничего нет. Связь прервана». — «Приезжай, — сказал Полторацкий. — Приезжай немедленно!» Он положил трубку и некоторое время стоял, пустой взор вперив в окно, за которым в послеполуденной знойной истоме млел Ташкент, туркестанская столица. Довольно долго, должно быть, простоял он так, потому что от режущего света заломило глаза. Тогда Полторацкий подошел к карте Средне-Азиатской железной дороги, отыскал глазами черный кружок и надпись внизу: «Асхабад». Затем, чуть переведя взгляд в сторону Каспия, увидел кружок поменьше: «Кизыл-Арват» и понял, что Андрея Фролова в живых уже нет.

Только сейчас ощутил он, в каком напряжении жилпоследнее время, особенно с той ночи, когда гремела и сверкала над изнуренным городом сухая, бесполезная гроза. Сбылись опасения, не напрасными оказались тревоги — новая борьба и, верно, новая кровь впереди, но все ж всегда была для него нужна ясность. Да, да, он согласен: пусть в этой ясности обнаружится действительность самая суровая, пусть откроются угрозы самые страшные, однако, когда видишь, что тебя ждет и чему ты должен противостоять, приходит уверенность, дерзкая сила и совершенная небоязнь.

Дверь отворилась без стука, заглянул Шумилов. «Все знаешь?» — он спросил, щуря против света глаза. «Знаю, — медленно повернувшись к нему, отвечал Полторацкий, вдруг вспомнив невыносимо душную комнату телеграфа и бьющуюся в паутине под потолком муху. — Хотите сказать, что ваша правда была, Николай Васильевич?» — «Я тебе об этом скажу, когда с мятежом покончим. А сейчас пошли… В Большом зале собрались уже».

Скрестив на груди руки, глухим голосом говорил Колосов. Положение трагическое — так заявил он и с вызовом глянул вокруг: не будет ли возражающих. Тоболин пожал плечами, но промолчал. Трагическое, как бы ему одному повторил Колесов. Полагали, что контрреволюция в Фергане вырвана с корнем. События показывают иное. Корешки остались. Постоянная угроза со стороны Оренбурга. Теперь Асхабад. Чтобы одним махом задушить гидру мятежа, сил недостаточно. Силы распылены. Кроме того, сказал и снова посмотрел вокруг Колесов, картина асхабадских событий не вполне прорисована. «Как это — не вполне? — не выдержал, наконец, Тоболин. — Асхабад фактически выступил против Советской власти!» — «Не вполне! — внушительно повторил Колесов. — Асхабадские события могут быть лишь ответом на какие-то неверные действия Фролова». — «Которого по вашему настоянию, товарищ Колесов, направили в Асхабад», — с усмешкой заметил Тоболин. «Это не означает, — вскинув голову, отвечал Колесов, — что вообще не следовало посылать в Асхабад чрезвычайного комиссара! Предлагаю направить в Асхабад чрезвычайную комиссию… Ее задача — выяснить настроения масс, положение дел на местах. В сношениях с временным исполкомом Асхабада комиссия настаивает на чисто пролетарском характере совета без участия буржуазных слоев общества. Во главе совета, безусловно, стоять должны представители пролетарских партий, разделяющие принципы Октябрьской революции. Комиссия, безусловно, осуждает как некоторые действия Фролова, так и железнодорожников Асхабада и Кизыл-Арвата за неправильный путь воздействия на комиссаров, благодаря чему создалось благоприятное положение для контрреволюции». — «Всякого рода делегации посылают слабые к сильным!» — вскрикнул Тоболин. «Сейчас у республики нет в наличии сил, которые можно было бы двинуть на Асхабад», — не глядя в сторону председателя ЦИКа, ответил Колесов и сказал, что с предлагаемой комиссией отправиться может он сам.