Сумерки опускались на маленький малярийный город Каган, день заканчивался, однако все еще раскачивался и бил колокол, и по-прежнему витала в жарком воздухе тревога. Вздымая пыль, налетел горячий ветер, зашелестела поникшая листва, и на Конторской, возле кинотеатра «Фурор», в котором, как сказано было в афише, показывали всемирно известную фильму «Парижанка Жу-Жу», из пыльных сумерек, еще хранящих алые отблески скрывшегося солнца, в сопровождении трех не то узбеков, не то текин вышел прямо на Полторацкого, в этот миг протиравшего запорошенные глаза, Павел Петрович Цингер, бывший сосед и подполковник, и улыбаясь так, словно обрел давно потерянного друга, проговорил:

— Рад вас видеть в добром здравии, уважаемый Павел Герасимович! Как вам нравится сей городок?

— Вы, стало быть, здесь, — заложив руки за спину, боз всякого удивления отметил Полторацкий.

Цингер рассмеялся, чуть запрокинув голову.

— Вывод, делающий честь вашей наблюдательности, уважаемый Павел Герасимович! Да не прячьте вы руки, — вдруг быстро сказал он, и на смуглом, твердом лице его с глубоко сидящими темными глазами промелькнула брезгливая гримаска, — я с вами обмениваться рукопожатиями не намерен. А это, — указал он на Самойленко, Сараева и Матвеева, — члены вашей делегации, если не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь…

— А почему только трое? Насколько мне известно, пять человек едет вместе с вами… Даже шесть… еще этот мыслитель, — насмешливо сказал Цингер, — ученый. Грешный челфвек, не люблю людей, сделавших себе профессию из благородной страсти к познанию.

— Все-то вы знаете, — сумрачно молвил Полторацкий.

— Совершенно верно! Вы даже представить себе не можете, сколь многое мне известно!

— Жаль, не взял вас в Ташкенте Хоменко…

— Ну, это пустое, — небрежно отмахнулся Павел Петрович. — Хоменко человек неглупый, я с вами согласен, — сказал он, хотя Полторацкий никогда не обсуждал с ним достоинства и недостатки Ивана Алексеевича, — даже въедливый, что в нынешнем его ремесле, конечно, необходимо, однако крайне неопытный… Да, так вот если бы я поделился с вами некоторыми известными мне сведениями, уважаемый Павел Герасимович, вы со своими коллегами, — с чрезвычайной отчетливостью выговорив букву «л», произнес Цингер, — в Асхабад, смею вас уверить, не спешили бы.

Тут не выдержал Сараев.

— Мы еще долго будем эту белую гвардию слушать?

— Погоди, — сказал Полторацкий, а Цингер, обращаясь к Сараеву, тоном наставника произнес: — Революция — это выдержка, мой дорогой! Учитесь у вашего предводителя: он, я полагаю, меня ненавидит, а слушает… Так вот, Павел Герасимович, я совершенно серьезно… из чувства личной симпатии, если хотите, право!.. несмотря на все ваши классовые барьеры… я вас предостерегаю. Не ездите, Павел Герасимович!

— А вы далеко ли путь держите? — спросил Полторацкий.

Цингер погрозил ему пальцем.

— А с вами, я вижу, ухо надо востро держать! Я вам по простоте душевной и из личного к вам расположения откроюсь, вы сообщите гражданину Хоменко, а он, чего доброго, арестовать меня пожелает? Не-ет, Павел Герасимович, не выйдет, — сказал он и еще раз с улыбкой погрозил Полторацкому пальцем. — Хитрец! А пути мои неисповедимы — нынче здесь, завтра там. Жизнь хлопотная, трудная… да, собственно, что это я вам объясняю? Все это вы прекрасно знаете, на собственной, простите, шкуре испытали… Однако я заболтался. Имею честь!

Павел Петрович, прихрамывая, двинулся дальше по Конторской, и три то ли узбека, то ли текина мягкой поступью отправились за ним. Но пройдя несколько шагов, он остановился, оглянулся и внятно произнес:

— Не ездите, Павел Герасимович! Сегодня вы получили первое предупреждение. Второго может и не быть!

Цингер пошел в одну сторону, Полторацкий со своими спутниками — в другую: к железнодорожной станции, где, отогнанный в тупик, стоял их вагон.

— Слушай, — спросил по пути Матвеев, — а это кто был?

Некоторое время Полторацкий молчал, потом ответил:

— Это сейчас для Советской власти, может быть, самый опасный во всем Туркестане человек.

И снова стучали колеса, снова вскрикивал паровоз, и ликующий трубный голос его летел по неоглядному простору, над высохшей землей, к которой, как бы вымаливая у нее прощение за гордое своеволие снеговых вершин, все тесней припадали горы, становились все ниже и меняли свой облик, переходя в желто-зеленые, пологие холмы; снова пылало поднявшееся из-за великих пустынь белое, безумное солнце, и снова летел навстречу, обжигая лицо, раскаленный воздух. Снова странными скачками двигалось время — то отчего-то почти стояло на месте и какие-нибудь незначительные минуты длились необыкновенно долго (что, как правило, совпадало с внезапными и непредусмотренными остановками возле полустанков и мелких разъездов, а иногда и просто в степи), то летело настолько стремительно, что трудно было уловить и без того едва различимые переходы утра в день и дня в вечер. С пространством обстояло проще: Каган остался позади, впереди была Амударья, на правом берегу которой лежал город Чарджуй. «Жарко будет», — глянув на прозрачное небо, предрек Матвеев.

«В каком смысле?» — лениво осведомился Самойленко, а Микиртичев справедливо заметил: «И вчэра нэ холодно было». «Три телохранителя», — думал меж тем Полторацкий, надо же! Серьезный господин и сообщество его должно быть серьезное… И ничего нет странного, что Павел Петрович перед ннм возник. В Асхабаде мятеж, к нему он наверняка причастен, более того — заинтересован, чтобы в кровавую рознь перерос он, — вот и едет в закаспийскую столицу раздувать гибельный пожар, своим сообществом на это благословленный. И, разумеется, совсем не нужна ему в Асхабаде чрезвычайная мирная делегация центральной власти! Первое предупреждение, он на прощание сказал, добавив, что второго может и не быть… Как понимать? А тут и понимать нечего, сжал кулаки Полторацкий. Трое в красных повязках и с берданками в руках на заседание Совдепа явившиеся будто бы для того, чтобы мирную делегацию поставить к стенке — это и есть первое предупреждение Павла Петровича, означающее, кстати, что председатель Новобухарского Совдепа с его нервно-подергивающимися губами действовал с ним в полном согласии. Со словами «Беру на себя смелость прервать ваши размышления» подсел к нему Ковшин, некоторое время пристально глядел на него чистым, прозрачным взором, затем вздохнул и, положив на руку Полторацкого сухую легкую свою руку, сказал: «Вы мучаетесь… я вижу… Мне ваши товарищи рассказали… я знаю, что пришлось перенести вам вчера». «Ах, Дмитрий Александрович! — воскликнул Полторацкий, и голос его зазвенел и сорвался, — в этом ли дело! Подумаешь — к стенке! Они пугали, я сразу понял. А потом… потом я для себя давно решил и твердо: я в любой момент должен быть готов… понимаете? Пока кровь льется, моя жизнь не моя… Не в этом дело», — повторил он. «В чем же?» — «Долго рассказывать… Да и не смогу я вам объяснить». — «Вы мучаетесь, — снова сказал Ковшин. — Мне кажется, я знаю, почему. У вас натура… ну, как бы это точнее выразить… может быть, даже пророка… нет, зто вам не подходит, это чересчур… глашатая правды, так вернее. Правды, естественно, в вашем понимании. Принять эту вашу правду я не могу, но не могу и не признать, что в некоторых моментах своих она поднимается высоко… весьма высоко — к истине, нам всем светящей, — тут Дмитрий Александрович погрузился в молчание. Затем он поднял голову, бросил взгляд в окно, эа которым тянулась желто-серая степь, и промолвил: — Порог пустыни…» — «Да, — отозвался Полторацкий, — Амударья скоро». — «Так вот, — устало поникнув, сказал Ковшин, — ваша участь трудна необыкновенно. Люди не любят, когда им говорят правду. Так было всегда, а современный человек, по моим наблюдениям, ничего на свете не желает с такой силой, как одного: чтобы его раз и навсегда оставили в покое. Привычный покой, пусть даже рабский, ему кажется наилучшим из всех возможных состояний… кажется свободой! Прибавьте к этому ложные верования, жестокость, небратство — и вы поймете, отчего ваша участь представляется мне столь трудной… Из страданий рождается мудрость, — прибавил Дмитрий Александрович, — а из мудрости — я, во всяком случае, в это верю — родится, в конце концов, понимание истинного долга». Взглядом, выражавшим доброту, горечь, всепонимапие и глубоко затаенную, пеутихающуго боль, он неотрывно смотрел Полторацкому в лицо; седые брови над его глазами были сдвинуты, бледный лоб наморщен — все указывало на то, что Дмитрий Александрович размышляет над сказанным и свою речь готовится продолжить. Однако Матвеев закричал: «Река!», и все бросились к окнам: смотреть на Амударью.