«Спасибо», — отозвался Полторацкий с ощущением необъяснимого, но прочного доверия к Оразу Атаеву. А тот, будто понимая это, внимательно и дружелюбно смотрел из-под своей шапки, надвинутой почти на самые брови. «И тебе спасибо, Нурякде», — коснулся Полторацкий худенького плеча мальчика, смущенно потупившего карие с золотым и горячим отливом, чудесные глаза. Относительно Асхабада он еще не решил, многое зависит от завтрашнего митинга а, разумеется, от намерений самих асхабадцев… «Я знаю, — твердо сказал Ораз Атаев, — Ораз Сердар набирает армию. Когда хотят мира, армия не нужна». — «Правильно он говорит! — воскликнул Сараев. — Я, Павел, твою сторону всегда держал, но сейчас такой момент, а ты медлишь… Слушай, — вдруг с изумлением проговорил он и даже вперед несколько забежал, чтобы заглянуть Полторацкому в лицо, — да ты что… ты надеешься еще? Ты еще думаешь, что добром с ними можно?» Ничего не ответил ему Полторацкий.

Вечерняя заря догорала над Мервом, густел сумрак. Но в темнеющем чистом небе еще трепетал свет, скрадывал сиянье первых звезд нарождающейся ночи, и бирюза его постепенно вытеснялась синевой с явственно проступающим сквозь нее фиолетовым отливом. Подходили к станции, Полторацкий обернулся к Оразу Атаеву, сказал: «У меня к вам просьба…» Тот немедля и с готовностью кивнул. «Вы и еще несколько человек… тут, правда, верховые нужны… в эти дни возле Мерва верстах так в пяти в сторону Асхабада… И чуть что — сразу ко мне. Днем я скорее всего в Совете… Ночью либо в гостинице „Лондон“, либо на почте. Меня не найдете — к нему, — указал на Сараева, — к товарищу Сараеву. Он ночует вон в том вагоне или тоже в гостинице. Его не будет — к Каллиниченко. Где он живет — знаете?» «Знаем, — степенно отвечал ему чернобородый туркмен, — хороший человек, почему не знать? Нурякде!» — «Да, дядя», — с трогательной послушностью откликнулся мальчик. Что-то сказал ему Ораз Атаев, прибавил по-русски: «Быстро!», и Нурякде, звонким голосом крикнув «До свиданья!», вприпрыжку помчался через железнодорожные рельсы. «Людей предупредит… скажет, чтоб коней седлали», — глядя ему вслед, молвил Ораз Атаев.

Все вместе до позднего вечера сидели в вагоне, обсуждали, какие меры следует принять в создавшемся положении, в каком направлении могут двинуться события, на кого можно опереться в старинном городе Мерве — ну, и так далее и тому подобное, при этом отчаянно и жестоко, даже с обидными личными выпадами споря и громкими голосами колебля неимоверно душный воздух н тусклый огонь керосиновой лампы. Полторацкий пока молчал, слушал, последнее слово оставив за собой; молчал и Дмитрий Александрович, забившийся в угол и оттуда с живым интересом внимавший членам чрезвычайной мирной делегации и наблюдавший за ними. Улыбка иногда появлялась на бледных его губах и быстро исчезала. Он уезжал завтра — так посоветовал Полторацкий, сказав, что раньше чем через два-три дня вряд ли тронутся они из Мерва, и Дмитрию Александровичу нет никакого смысла их ждать. (Едва не обмолвился Полторацкий, что, может быть, вообще не поедет в Асхабад мирная делегация, — и, поймав себя на этом, недоуменно покачал головой: значит, вызревало в нем подспудно такое решение…)

Первыми сошлись в споре Шайдаков и Константинопольский, вместе с Матвеевым ходившие в казармы социалистической роты. В презрительной гримасе скривив губы, говорил Шайдаков, что социалистическую роту следует окрестить ротой паникеров… «Толку от них, — рыкал он, — и от командира — ноль!» Вступался Константинопольский и утверждал, что после произнесенной им речи настроение бойцов очевидно изменилось в лучшую сторону. Шайдаков смеялся, щуря недобрые глаза. «По приговору трибунала тебя слушать… Оратор!» Что же касается командира, отмахнувшись от недоброжелательного замечания, продолжал Константинопольский, то Семен Скоробогатов человек вполне надежный, проверенный, в октябрьских боях командовавший двумя орудиями, разившими войска узурпатора Коровиченко… «Растерянный человек» — так отнесся о Скоробогатове Шайдаков, и тут уже Гриша не выдержал. «Ты упрям, как буйвол! — завопил он, вытянув шею и, как всегда в минуты сильных душевных потрясений, беспощадно теребя свой длинный и съехавший несколько набок нос — Ты лишен революционного оптимизма! И ты смертельно надоел всем со своим „Гаджибеем!“» — запальчиво выкрикнул Гриша, что было на редкость несправедливо, ибо на сей раз о своей службе бывший черноморский матрос не проронил еще и слова. Но Шайдаков, нападки Константинопольского пропустив мимо ушей, обратился к Матвееву: «Чего молчишь?» Матвеев кашлянул и кулак, взглянул на Полторацкого и веско промолвил, что оба они и правы и неправы одновременно. Гришина речь впечатление несомненно произвела, однако утверждать, что против асхабадских войск, если они осмелятся и двинут на Мерв, грудью встанет соцрота, он, Матвеев, не рискнул бы. «А я что говорю? — сладко, с хрустом потягиваясь, сказал Шайдаков. — Одно название только — рота… Стадо! От первого выстрела разбежится». Не лучше были известия, принесенные Самойленко и Микиртичевым. В них тоже была некая двусмыслениость: с одной стороны, железподорожники Асхабад открыто не поддерживают, а с другой — и не осуждают с определенностью, которая не оставляла бы места сомнениям. «Думать надо!» — подняв палец, внушительно произнес Гай Микиртичев. Самойленко нахмурился. По его мнению, нечего тут думать — все как дважды два ясно; стоит Асхабаду начать в открытую, тут же выступит с ним заодно Мерв. «Я сегодня недаром у этого лиса-Куделина спрашивал, — с выражением крайней неприязни сказал Самойленко, — возбуждены рабочие или их возбуждают? Я его еще раз видел… с ним, — кивнул он на Микиртичева, и тот, подтверждая, терпеливыми черными глазами взглянул на Полторацкого и тоже кивнул. — Я ему сказал… Запутался ты, я ему говорю, Куделин, сам себя обхитрить готов…» Шайдаков наклонился вперед и, внушительными кулаками опершись о колени, спросил: «А он?» «Юлит. Улыбочки, ухмылочки, поговорочки всякие, — а сам воду мутит, я его понял! По мне Хаит из Новой Бухары в сто раз лучше — тот хоть тень на ясный день не наводит. А этот, — покривился Самойленко, — боится, что ли… А вдруг не выйдет ничего? Вдруг наш верх будет? Вот он и действует тихой сапой. Он, да еще этот Каин — Васька Бритов, мы с ним сегодня тоже столкнулись… Мое мнение, Павел, такое, — он откинул со лба русую прядь и повернулся к Полторацкому, — ничего мы здесь не добьемся. И думать нам сейчас про то надо, как бы белой гвардии в руки не попасть!» — «Ты все о том же», — процедил Сараев. «Да!! — бешено крикнул Самойленко. — О том же! У меня Житников из головы не выходит, а у тебя, видно, память короткая. Поволокут тебя, как барана, тогда вспомнишь… и Житникова вспомнишь, и меня…» — «Отряды вызывать надо! — зычным голосом проговорил Шайдаков. — И в бой! У меня с Гришей Кузнецовым, чарджуйским машинистом, договоренность: но первому моему сигналу он ко мне мчит. Вернусь я на другой день, но уже с отрядом. Идет?! — взглянул бывший матрос на Полторацкого. — Ташкентское войско само собой… Но оно дня через три здесь будет, ежели, конечно, мы его все-таки покличем», — крупным ртом тяжело усмехнулся Шайдаков. «Я предлагаю! — к тощей груди прижав обе руки, тонко вскрикнул Константинопольский. — До конца… Несмотря на опасность… Нет! — резким движением отнял он от груди руки и — ладонями вперед — простер их перед собой. — Я один… еду один, все узнаю, возвращаюсь, сообщаю… — быстро говорил он, и восторженный, почти безумный оговь пылал в его глазах. — Если надо, я тайно… никто не узнает…» — «Да тебя весь Туркестан, как облупленного… Конспиратор!» — засмеялся Сараев. Матвеев, напротив, к мысли Константинопольского отнесся вполне серьезно. Послать можно и даже нужно, но, само собой, не Гришу («Я предложил… несправедливо!» — гневно взвился Гриша, но мощную свою руку на плечо ему опустил Шайдаков, он смирился и затих), который на первом же углу примется митинговать, а человека выдержанного и — желательно — мало кому известного… Кого-нибудь из Мерва, например, а кого — подскажут завтра Маргелов или Каллиниченко. Может быть, может быть, рассеянно кивал Полторацкий. Но все ждали его слова — и он заговорил, поначалу негромко, медленно и как бы даже с сомнением, но постепенно все уверенней и тверже. Эта вот разноголосица у нас после Кагана пошла… Макаров Алексей Семенович, чарджуйский токарь, в гостях у Фунтикова побывавший, масла в огонь подлил… ну, и Житников, арест его, которому воспрепятствовать бессильны мы оказались… На Мерв, судя по всему, надежда плохая. Правде надо в глаза смотреть, крепнущим голосом сказал он, поднял голову и взглянул в прозрачные глаза Дмитрия Александровича, едва заметно ему улыбнувшегося. Что бы ни было… какая бы ни была она — только в глаза! Рабочая масса в Кагане… Закаспии, за исключением Красного Чарджуя… введена в заблуждение и от нас отшатнулась. В том, что рабочие дали себя запутать, наша вина несомненно есть… Отсюда задача и долг — понять, в чем и где допущена нами ошибка. Но это — по возвращении, проговорил он и резким движением руки словно отсек от себя завтрашние заботы. Пределавьте, заговорил Полторацкий, что в Асхабаде все-таки ждут мирную делегацию, а вместо нее прикатывает войско. «Вместе с ней», — угрюмо буркнул Самойленко. Вместе с ней — значит, вместо нее! Это именно так будет воспринято. Шли с миром, пришли с оружием! Обманывают комиссары рабочих — вот что тогда про нас будет сказано. «Удивляешь ты меня, Павел, — Шайдаков пожал плечами, и пренебрежительное выражение проскользнуло по его лицу. — В революции сила решает». — «Революции побеждают прежде всего правдой, а не силой. Правда сильнее силы» — так отвечал ему Полторацкий, приведя в пример Коровиченко, явившегося в Ташкент во главе целого войска. «А чем он кончил, ты знаешь». Но еще раз пожал широкими плечами Шайдаков, выказывая явное недоверие ко всему, что, так сказать, не обладает реальным жизненным весом. Выступит против нас Асхабад? Полторацкий спросил и сам же ответил, хмуря брови: «Скорее всего. Когда? Вопрос нескольких дней… Фунтиков — я с ним сегодня говорил — выбирает момент… Он, кстати, нас в Асхабад приглашает», — усмехнулся Полторацкий и быстрым взглядом окинул своих спутников и товарищей по долгу перед республикой и революцией. «Многое от нас зависит», — подумал он и поспешил отогнать от себя невеселое продолжение этой мысли. «Но не мы, — с силой сказал он и краем глаза заметил, как вздрогнул Дмитрий Александрович, — они должны начать! Они первыми должны прибегнуть к оружию, они перед всей республикой должны предстать в истинном своем обличий! Конечно, — молвил тихо, — лично для нас, — и не глядя, обвел рукой, — тут риск, и немалый. Я, правда, с этой ночи верного человека дозор попросил высылать, но все равно… Но я твердо уверен: лучше нам всем собой рисковать, чем утратить значение делегации, о которой Туркестан знает, что она с миром в Асхабад послана…» — «Невольники долга, стало быть», — отозвался Самойленко. «И прекрасно! — с жаром сказал Константинопольский. — Ты прекрасно… превосходно обрисовал положение, Павел! Я всегда говорил, что у тебя светлая голова! А если они, в конце концов, двинут на Мерв, мы успеем отступить в Байрам-Али, в Чарджуй…» Из тьмы залетал в открытое окно жаркий ветер, томил сердце тревожными, горькими запахами гари, разогретого металла, дыма… Из стороны в сторону в лампе принималось колебаться пламя, по стенам вагона испуганно метались тени, бесшумно сталкивались и затем, друг от друга отпрянув, застывали в недолгой, угрюмой неподвижности. «Мы с Дмитрием Александровичем сегодня ночуем в гостинице, — сказал Полторацкий. — Он завтра уезжает… Всем оставаться на ночь в вагоне нет смысла. Можно в гостиницу, можно на почту… У кого в городе надежные люди—можно кним. Утром встречаемся в Совдепе». Первым вышел Дмитрий Александрович, всем своим спутникам на прощание поклонившись и слабым голосом пожелав им благополучного возвращения. Странным показалось Полторацкому, что именно это пожелание избрал Ковшнн для своего прощания с чрезвычайной мирной делегацией, и по дороге в гостиницу спросил: «А вы, Дмитрий Александрович, похоже, в нашем возвращении сомневаетесь?» Они перешли через рельсы, обогнули одиноко стоящий товарный вагон, на засове которого узкой светлой полоской отражался бледный огонь из окон станции, и по Вокзальной улице двинулись к Кавказской, где надлежало свернуть направо и, пройдя не более ста саженей, выйти к гостинице «Лондон» — так объяснил Маргелов, два номера вытребовавший для делегации. Только их шаги да постукивание тяжелой, увенчанной изображением благородной собачьей головы палки, которую при расставашга вручил Дмитрию Александровичу Савваитов, нарушали глубокую тишину спящего под черными высокими небесами города. Правда, в разных его концах слышны были иногда взбалмошные вопли ишаков, проникнувшись внезапной тревогой, шумели в ветвях и хлопали крыльями горлинки и, успокоившись, тихими нежными голосами переговаривались друг с другом, в бессмысленном рвении лаяли псы — по все эти привычные, древние ночные звуки тотчас окутывались мягкой тишиной, и па пустынных улицах Мерва, Вокзальной и Кавказской по-прежнему сухо и резко звучали шаги двух запоздавших путников и постукивала палка, в руках Дмитрия Александровича приобретшая вид посоха.