И все-таки мало-помалу Дженнифер стала склоняться к моему мнению. Нас связывала не только страсть – было между нами нечто большее: единство взглядов, взаимопонимание (иногда то, что она говорила, готово было сорваться с моих уст), способность разделять тысячи маленьких радостей.

Наконец она признала, что я прав и мы принадлежим друг другу. Всякие возражения исчезли.

– О, в самом деле, Хью, мне даже не верится, что я могу так много для тебя значить! И все-таки я больше не сомневаюсь!

Все было перепроверено, подтверждено. Мы строили планы. Необходимые матримониальные планы.

Проснувшись однажды холодным солнечным утром, я вдруг осознал, что в этот день начинается наша новая жизнь. С этого дня мы с Дженнифер будем вместе. До сих пор я не разрешал себе полностью верить в это. Я всегда боялся, что странное болезненное неверие в собственные силы заставит Дженнифер отступить.

Даже теперь, в последний день моей прежней жизни, мне нужно было убедиться. Я позвонил ей.

– Дженнифер!..

– Хью!..

Голос был тихий, с чуть заметной дрожью... Значит, все правда.

– Прости, дорогая, я должен был услышать твой голос. Неужели все это правда?

– Да, Хью! Это правда.

Мы должны были встретиться в аэропорту в Нортхолде.

Я тщательно побрился. Одеваясь, я все время тихонько напевал. Лицо, которое я увидел в зеркале, было совершенно неузнаваемым от полнейшего идиотского счастья. Это был мой день! День, которого я ждал тридцать восемь лет. Я позавтракал, проверил билеты, паспорт и вышел к машине. За рулем сидел Гарриман. Я сказал, что сам поведу машину. Он может сесть сзади.

Из проулка я повернул на магистраль. Машина то двигалась в общем потоке, то выходила из него. Времени у меня было достаточно. Утро выдалось просто великолепное! Чудесное утро! Специально для нас с Дженнифер. Мне хотелось петь и кричать от радости.

С боковой улицы со скоростью сорок миль в час вылетел грузовик; своевременно увидеть его и избежать столкновения было невозможно. Ни нарушений с моей стороны... ни ошибочной реакции... Потом мне сказали, что водитель грузовика был пьян. Какая разница, почему это произошло!

Грузовик ударил в борт моего «бьюика», разбил его вдребезги и придавил меня обломками автомобиля. Гарриман был убит.

Дженнифер ждала в аэропорту. Самолет улетел... Я не приехал...

Нет особого смысла описывать то, что произошло потом. К тому же у меня в памяти не осталось ни подробностей ни четкой последовательности событий. Затуманенное сознание, мрак, боль... В нескончаемом бреду я все шел по бесконечным подземным коридорам и лишь изредка смутно понимал, что лежу в больничной палате – мелькали врачи, медсестры в белых шапочках, я различал запах антисептиков, поблескивание стальных инструментов, сверкающих стеклянных столиков, проворно подкатывающих ко мне.

Сознание возвращалось медленно... В голове потихоньку прояснялось... отступала боль... но еще не было никакого представления ни о людях, ни о положении, в котором я находился. Больное животное четко ощущает лишь боль и тот момент, когда она отступает. А у больного человека лекарства, милосердно притупляя боль, одурманивают разум, усиливая путаницу чувств и мыслей.

Но временами наступало просветление, и вот однажды мне рассказали, что произошло.

Наконец я понял все – что я совершенно беспомощен... что изуродован. Что я отныне навсегда выключен из нормальной жизни среди других людей.

Иногда меня навещали. Приходил мой брат. Растерянный, он мялся, ища слова и не зная, как и о чем со мной говорить. Мы с ним никогда не были близки. А я не мог говорить с ним о Дженнифер. Но думал о ней постоянно.

Когда я стал поправляться, мне принесли письма.

Письма от Дженнифер.

Посещать меня разрешалось только близким родственникам. У Дженнифер не было таких прав – формально она была всего лишь другом, «Хьюго, дорогой, писала она, – меня не пускают к тебе. Я приду, как только разрешат. Постарайся скорее поправиться. С любовью, Дженнифер».

«Не тревожься, Хью, – успокаивала она в другом письме. – Главное – ты не погиб, остальное не имеет значения.

Скоро мы будем вместе – навсегда. Твоя Дженнифер».

Я написал ей неразборчивыми карандашными каракулями, чтобы она не приходила – что не должна приходить. Что я мог предложить Дженнифер теперь?

Я увидел ее только после того, как выписался из больницы и оказался в доме своего брата. Во всех ее письмах звучала одна и та же нота. Мы любим друг друга! Даже если я никогда не поправлюсь, мы должны быть вместе.

Она будет за мной ухаживать. У нас все же будет счастье... не такое, о каком мы мечтали раньше, но все-таки счастье.

И хотя моим первым порывом было сразу разрубить этот узел, сказать Дженнифер: «Уходи и больше никогда не приходи», – все же я колебался. Я верил, как и она, что нас связывает не только физическая близость, что у нас остается радость духовного общения. Конечно, для Дженнифер было бы лучше уйти и забыть меня... но если она не уйдет?

Прошло много времени, прежде чем я уступил и разрешил Дженнифер прийти. Мы часто писали друг другу, и наши письма в самом деле были письмами любви, вдохновляющими... героическими...

И вот наконец я сдался.

Ну что же, она пришла.

Ей не разрешили пробыть долго. Думаю, уже тогда мы оба все поняли, хотя и не признавались себе в этом. Дженнифер пришла снова. Пришла она и в третий раз. Но больше я уже не в состоянии был выдержать. Третий визит Дженнифер продолжался всего десять минут, но мне показалось, что прошло, по крайней мере, часа полтора! Я с трудом поверил, когда после ее ухода посмотрел на часы.

Не сомневаюсь, что она испытывала то же самое.

Нам нечего было сказать друг другу...

Да, вот так-то...

В конце концов оказалось, что ничего серьезного между нами не было. Есть ли что-нибудь горше призрачного счастья? Единство взглядов, взаимопонимание, когда мысль одного тут же подхватывалась другим, дружеское участие – иллюзия... всего лишь иллюзия, рожденная взаимным влечением между мужчиной и женщиной. Ловушка, расставленная Природой, – самая хитроумная, самая совершенная из ее уловок. Между мной и Дженнифер существовало только чувственное влечение – и оно породило столь чудовищный самообман. Страсть, только страсть...

Это открытие вызвало во мне стыд и негодование. Я почти возненавидел и себя, и Дженнифер. Мы растерянно смотрели друг на друга, и оба на свой лад пытались понять, что же стало с тем чудом, в которое мы оба так верили.

Я прекрасно сознавал, что Дженнифер молода и красива, но, когда она говорила, мне было скучно. И я тоже вызывал у нее скуку. Мы уже ни о чем не могли говорить, ничего не могли обсуждать с удовольствием.

Дженнифер продолжала упрекать себя за все, что произошло. Меня это раздражало, казалось ненужным и отдавало истерикой. Зачем то и дело твердить об этом?

Уходя в третий раз, Дженнифер заявила, бодро и настойчиво:

– Хью, дорогой, я очень скоро приду опять.

– Не надо, не приходи.

– Но я обязательно приду. – Голос Дженнифер звучал глухо, неискренне.

– Ради всего святого! Не притворяйся, Дженнифер! – заорал я на нее. Все кончено! Кончено!

Она как будто не слышала и продолжала говорить, что посвятит свою жизнь уходу за мной и что мы будем очень счастливы. Она уже настроилась на самопожертвование, это меня и взбесило. Я с ужасом понял – Дженнифер сделает, как сказала. Подумать только, что она постоянно будет рядом, болтая ни о чем, стараясь быть доброй, бормоча жизнерадостные глупости... Меня охватила паника – паника, рожденная слабостью и болезнью.

Я крикнул, чтоб она уходила, немедленно уходила прочь. Дженнифер ушла. Она испугалась, – но в глазах ее читалось облегчение.

Потом, когда в комнату зашла моя невестка Тереза, чтобы задернуть занавески, я заговорил с ней о Дженнифер.

– Вот и все, Тереза, – сказал я. – Она ушла... ушла...