— Именно поэтому я и приехала.

Логично! Если нет сведений от любимого — надо ехать. И не страшны ни войны, ни революции. «Боже, кажется, именно женщины должны управлять миром», — подумал он, приходя в отчаяние от ее ответа.

— А вы давно его видели?

— Весной. Заезжал к нему в Намцы.

— Как он себя чувствует? Здоров?

Она не спрашивала, почему Антоний все еще сидит в Намцы. Он должен был ей написать в этом своем последнем письме, что собирается ставить дом. Может, не написал? Да, с ней надо быть поосторожнее.

— Здоров. Как это ни странно, но якутский климат излечил Антония от всех его хвороб, настоящих и мнимых. И этот факт такого классического ипохондрика, как Антоний, и радует, и убивает.

«Кажется, неплохо у меня получилось, — мысленно похвалил себя Чарнацкий. — Если хочет, пусть верит, что Антоний сидит там из-за своего здоровья. А проверить это она никогда не сможет. Никогда? Но если она добралась сюда…»

— Прошу вас вниз, на ужин, — услышали они голос Тани.

Первые десять минут Таня вела себя как настоящая, солидная хозяйка дома. Сидела, выпрямившись, поджав губы, и старалась не удивляться тому, с какой жадностью Ядвига набросилась на еду.

Таня, пока готовила ужин, успела переодеться в нарядное новое платье. На Ядвиге же был скромный дорожный костюм. И Таня, державшаяся вначале спокойно и уверенно, Чарнацкий это почувствовал, стала посматривать то на Ядвигу, то на свое выходное платье.

— А вы почему не едите, пан Янек? — вдруг спросила Таня по-польски.

— О, вы, оказывается, знаете польский язык.

И Таня затараторила на польском:

— Пан Янек… Где пан был, когда пана не было… Спасибо большое… Целую ручки.

И рассмеялась. Ядвига вслед за ней. А Чарнацкий убедился, что его предположения о том, кто научил малолетнего соседа дразниться по-польски, правильны.

— О, вижу, возле пана Яна пани Таня делает необыкновенные успехи в польском.

— Что я? Знаю всего несколько слов. Но вот вы говорите по-русски без акцента.

Чарнацкий же размышлял над тем, что намерена делать дальше Ядвига. Дальше! Что она намерена делать после ужина? Если бы она остановилась в гостинице, наверное, не пришла бы сюда с вещами. А ее саквояж и чемодан стояли в коридоре. Он знал, гостиницы переполнены, в городе непрерывно происходили какие-то собрания, съезды, многочисленные политические партии держали постоянно в Иркутске своих представителей из разных городов губернии.

— Ах, какая вкусная рыба! Никогда такой не ела. — Ядвига положила себе еще кусок.

— Это омуль. А ваш костюм… сшит в Варшаве?

— Нет. Я купила его в Нью-Йорке.

— В Нью-Йорке? Вы были в Америке?

Таня от удивления всплеснула руками, и от ее чопорности не осталось и следа.

— Просто другой дороги не было.

Все у Ядвиги просто и ясно. Собственно, почему ей не добраться до Намцы? Навигация на Лене пока открыта. Если она захочет… Ну и глупец Антоний.

Она стала рассказывать, как познакомилась с Антонием. Чарнацкий знал эту историю досконально по рассказам друга. Его версия была несколько иная: Ядвига потрясла Антония, читая на одном вечере какое-то очень смелое стихотворение известного польского поэта Тетмайера. Антоний был поражен, поражен отвагой этой девушки.

— Отец не пускал меня к Антонию сюда, в ссылку. И этого я ему никогда не прощу.

— Я бы тоже не простила. — У Тани загорелись глаза. — Вы… вы как… декабристка.

— Я могу закурить?

В глазах Тани удивление. Потом восторг.

— Закурить? Да… Конечно! Папины знакомые курят здесь, прямо в комнате.

— Ой, я оставила папиросы наверху. Вы не принесете их, пан Ян, они лежат на столике, я их вытащила и забыла…

Он отправился наверх, наполняя дом скрипом. Скандал, какой скандал! Он не может злоупотреблять гостеприимством своих хозяев. И ничего-то он об этой Кшесинской не знает. Невольно глянул на висевшую над столом акварель. Как спокойно живется в этом охотничьем домике… До чего же глуп Антоний! Основным аргументом для него являлось то, что человек, перед которым он преклонялся, Пекарский, тоже женился на якутке. Правда, Антоний официально не женился, но… разве это что-то меняет? Скандал.

Когда он вернулся с папиросами, возле Тани в гостиной уже сидела Ольга и жадно слушала Ядвигу. Он смутился и постарался сесть так, чтобы свет лампы на него не падал.

— Я вытащила Ольгу, чтобы она послушала, как… как пани Ядвига ехала из Варшавы через весь мир к нам… сюда. Ольга вас знает, пани Ядвига, и моя старшая сестра Ирина тоже. Понимаете… когда вы прислали на наш адрес посылку… которую потом пан Янек повез в Якутск, эта посылка была чуть повреждена… Из нее высыпались семена… Мы все как следует опять упаковали… Я тогда была совсем еще маленькая… Ирина прочитала, что в одном пакетике семена сирени… и ей удалось вырастить сирень из ваших семян. У нас… растет… ваш подарок. Варшавская сирень. Под окнами пана Янека… В этом году она первый раз зацвела.

— Ольга, вы такая красивая, я еще не встречала таких красивых девушек в России, — сказала Ядвига.

Ольга покраснела от смущения, поправила волосы.

«А ведь действительно она красивая», — подумал Чарнацкий.

— Таня, и вы прелесть! — добавила Ядвига. Это прозвучало так естественно, на нее нельзя было сердиться, что она так легко рассыпает комплименты.

«Что же делать?» — эта мысль ни на минуту не покидала Чарнацкого, хотя он слушал рассказ Ядвиги, с каким трудом ей удалось выехать из Варшавы и через Щецин попасть в нейтральную Швецию…

— К чему все это? — обратился он к Ядвиге, когда она кончила рассказ. — Антоний мой друг, я хорошо знаю его достоинства. Но пуститься в такое путешествие только затем, чтобы встретиться с человеком… мужчиной, которого любишь? И в столь смутное время, когда идет война и революция…

— А вы ведь сами, Ян Станиславович, когда-то говорили, что люди готовы на все, чтобы бежать из ссылки…

Ольга посмотрела на Чарнацкого своими огромными глазами. Он привык к темным глазам женщин Азии, напоминавшим влажные камушки в узких щелочках век. Но эти глаза для него были загадкой.

— Это совсем иное, Ольга.

Ольга зарумянилась и, к удивлению Чарнацкого и Тани, мягко, но настойчиво объяснила свою точку зрения:

— А если бы вы или любой другой мужчина предприняли такое путешествие, как пани Ядвига… руководствуясь политическими или научными целями? Тогда все было бы в порядке, правда? И никого бы это не удивило. Разве зов сердца имеет меньшие права?

«Боже, какая экзальтация!» — удивился Чарнацкий. Он слушал Ольгу, а перед ним маячило лицо Антония. И вдруг оно исчезло, вместо него появилось самодовольное лицо адвоката. И Чарнацкий облегченно вздохнул. «Отведу ее к Кулинскому. Предоставлю ему возможность облагодетельствовать ее и выказать, как говорит наш бесценный Тобешинский, сердечность».

— Как бы чего плохого не приключилось, братец, — встретил его на следующий день озабоченный Петр Поликарпович.

— Почему?

Они сидели в гостиной вдвоем, Капитолина Павловна ушла на базар, ее постоянный поставщик должен был привезти омуля.

— Да я по поводу приезда твоей знакомой. Мне Таня рассказывала. От возбуждения у нее все лицо пятнами покрылось. А что касается меня, скажу тебе откровенно, как на духу, подозрительна эта история.

— Во-первых, она такая же моя знакомая, как и ваша. Я-то, уж конечно, забот с ней хлебну. А почему вы считаете, что подозрительная история?

— Ты не обратил внимания, что у нее такая же фамилия, как у той авантюристки, которая, стыдно повторять, была любовницей нашего царя, а потом заправляла всем Петербургом. Знаешь, о ком я говорю! О той полячке Матильде Кшесинской, балерине. Из-за таких авантюристок…

— Ну уж, если вы начали вспоминать исторические лица, — перебил его Чарнацкий, — то, пожалуй, самое время вспомнить вашего авантюриста — Гришку Распутина.