Я грезил женщиной, и весь Виденьем цепким был объят: Бездонных и тишайших глаз Унылый бесконечно взгляд.

Забавно? Смейся и корми прохожих с рук; Миры вращаются, как будто По пустырю кружится в танце рой старух.

Любовная песнь Дж.Альфреда Пруфрока

Если бы я полагал, что отвечаю тому, кто может возвратиться в мир, это пламя не дрожало бы; но, если правда, что никто никогда не возвращался живым из этих глубин, я отвечу тебе, не опасаясь позора. Данте, "Божественная комедия", Ад, XXVII

Что ж продолжим наш путь, я и ты, Под прикрытьем размазанной по небу темноты, Замершей словно больной под скальпелем. Что ж продолжим наш путь, избегая пустынных улиц, В замусоленных ночью ночлежках уже уснули, Бормоча бесконечное "спокойной Ночи", устричных раковин осколки Клочьям улиц, текущим в наскучившем споре. Осторожно, постой, не Позволь им коварным потешить себя вопросом: "Что это?" Не отвечай, мы Еще не дошли, пожми плечами.

Ах, милочка, к гостиной бы пошло На стену полотно от Микеланджело.

Пятна ржавого смога - пятна спин на оконных стеклах, Пятна рыжего дыма - пятна морд на оконных стеклах, Языками вылизывающих блики солнечные из углов, В блюдцах луж, задремавших в канавах и водостоках. Вот и ночь-трубочист, перепачканная углем, Огибает дома, прыгает с крыши на крышу, И туман, увязавшийся вечером за Октябрем, Засыпает, свернувшись под лестницей. Тише.

Настанет время, и снова Шлейф ржавого смога, скользя по улицам, Потрется спиной об оконные стекла. Вернется время, и снова Коснешься лица, стоит только зажмуриться. Вернется время - творец и убийца, Время сжигающее дотла Словом запечатленные лица. Время, его так ждала ты, и я чаял Часа для сотен сомнений, Мига для слепоты и прозрений Между молчаньем вечерним и чашкой остывшего чая.

Ах, милочка, к гостиной бы пошло На стену полотно от Микеланджело.

Настанет время, и снова Воскликну: "Да как я посмел?" Время сбегать по лестнице под ненавистный смех, Несущийся из-за стен ("Ха! Как он лыс! И в козлиную блеет бородку!") Надевая пальто, ворот как петлю затягиваю под подбородком, Галстук булавкой простой в горло иссохшее воткнут ("Ха! Он как старец глухой трижды погибелью согнут!")

Ужели я осмелюсь потревожить?

Через мгновенье Преобразиться мирозданье может.

Знал ли тогда я уже? Помнишь Наши ночи и дни? Просыпавшимся из Чайной ложечки кофе я измерял жизнь. В музыке мертвой отцовских комнат Тихие я узнавал голоса. Как мне посметь сказать?

Знал ли глаза я твои? Помнишь Как застревало во мне слово, И, пригвожденный к стене взглядом, (Словно иглой) я не звал на помощь? Ужели теперь стоит сплюнуть ядом Нашего чопорного алькова? Но как мне посметь сказать?

Знал ли я руки твои? Помнишь как голы руки в браслетах белых? (Тени шерстинок на бледном теле.) Благоуханье пижам и платьев Мешает вспомнить: куда бежать мне. Руки дрожащие шалью скроешь. Но что мне потом сказать? Что подскажет мне первое слово?

* * *

Что я скажу потом, продираясь сквозь тесные сумерки улиц? Сумерки, чьи тлеют тела, обуглясь, В трубках жильцов в жилетах, высунувшихся из окон?

Я отворю клешней шершавый кокон И побреду по дну немого моря.

* * *

И день, и ночь так мирно спят! Длинные пальцы корчатся В ласке уснувшей... уставшей... либо притворщицы. Убаюканы до дна и ты, и я. Тают льдинки лениво в бокалах вечерних, после сладкого какие еще развлеченья? Но хотя я постился и плакал, молился и плакал, Хоть виденье мне было: вносили на блюде (облыселый) мой череп, Не пророк я, но это уже не имеет значенья, Мне провидится страх великий и тихое ржанье, не плач, Служителя вечного, подающего к выходу плащ, Или может мне пригрезилось в страхе.

Так чего же стоит наше прошлое После чайных чашек, блинных блюдец, Между сказанным тобой и мною, будет Столь безмерно время, ткани зыбкой Нить тянущее с брезгливою улыбкой. Мир - клубок безвременья? И больше мне Не присесть на краешек кровати, Прошептав: "Я Лазарь, я из смерти, Я пришел сказать, теперь ты слушай..." Нет, присев у скомканных подушек, Я скажу: "Так не хотел, чтоб этим Все закончилось. Верь, я хотел, как лучше."

Так чего же стоит наше прошлое, Если не вернуть его обратно К тесным улицам и вымершим парадным, Чаепитьям, старым сплетням и измятым Белым юбкам со страниц романов пыльных? Невозможно передать, как это было! Вот бы луч волшебный кистью нервной Расцветил экран возней паучьей... Для того ли, чтобы с миной скверной Ты зевнула, пеленаясь в шали: "Все закончилось. Хотела я как лучше. Не хотела, чтобы так. Как жаль мне."

* * *

Нет! Я не Принц Гамлет, избравший смерть; Я мало приметен в свите, один из тех, Кто так полезен: пролезть, поспеть, Посметь глупца поднять на смех, как уж Проворен в своре, рад бы попотеть, Подать исподнее и постелить постель, Польстить хозяину, слинять, раскинув сеть Коварств, дурачеств, мелких козней - ведь В роли шутовской я так хорош!

Я старею... Я старею... Изнашивается по краям материя.

Стану ли я наконец лыс? Посмею ли я дожевать плод? Засучив штаны по колено, прогуляюсь вдоль берега вброд, Пряча слух свой от воя сирен, подражая мурлыканью вод.

Скажем прямо, эта музыка не про меня.

Мое избавление в пляшущих на волнах Гривах седых, зацелованных солью волос, Белая пена, черную ветер унес.

Медленно волны катят на камни моря, Девы морские кричат нам, то не Человеческий голос, и мы тонем.