- Вот-вот! - чему-то обрадовался дедушка Леша. - Теперь и я, когда бываю на Букановом займище, все гляжу, озираюсь по сторонам. Вроде не боюсь, а увидишь пенек в тумане - как хмельком ознобит, даже ноги прослабнут. А вот все равно охота, чтобы рядом было что-то непонятное...
- Наверное, такое тайное смятение человеку тоже нужно, - в раздумье сказала Серафима Андреевна. - Для распознания добра и зла, что ли? А может, и для нашего единения... Ведь мы ходим по одной земле, небо над нами общее, язык один. Так ведь? А когда и верования одни и чувствования схожи...
Мудрено говорила Серафима Андреевна; разумеется, я ничего этого не понимал, да и остальные, поди, тоже не очень.
Уступив тетушке Лёнке скамейку и кочергу, бабушка Варя, от недавнего жара тряся на груди кофту, отправилась на кухню по каким-то делам.
Тем мигом в окно побарабанили согнутым пальцем.
После разговоров о Букановом болоте все в комнате нечаянно вздрогнули. За оконными наморозками мелькнуло неопознанное лицо какой-то женщины в белом пуховом платке. "Кто бы это?" - зависло в напряженной тишине.
Новой гостьей оказалась бабушкина племянница Катеринка Зыкова, с простого языка - Зычиха, уже много раз при мне бывавшая в нашем доме.
- Шла мимо, - сказала она, как всегда, улыбчиво, - чую, из трубы вкусным пахнет: не печется ли чего? А у вас - посиделки!
- Да вот лежанку камышом палим, - уточнила тетушка Лёнка, оставшаяся за главную кочегарщицу. - Давай разоблакайся.
- А и правда! Жарко-то как у вас! - Зычиха сбросила стеганый полусачок, но платок почему-то оставила на плечах. Платок был новый, надетый еще не ко времени, а только ради завтрашнего праздника - Метрены зимней, а то и просто на зависть сверстницам.
- Уже шабашим. Последние хвостики остались, - как бы упрекнула тетушка Лёнка за то, что Зычиха не пришла раньше, им одним довелось возиться с камышом.
Пастух Пахомыч, на корточках сидевший у дверного проема с той своей выгодой, что там можно было курить и выпускать дым в кухню, потянул из последних тростинок какую-то облюбованную, достал складничек на долгом ремешке и принялся что-то надрезать, кончиком лезвия выковыривать соринки из отверстий на тростниковом отрезке. По завершении он бережно, с уважительной робостью взял в грубую волосатую пятерню хрупкую камышинку, поднес к губам ее заостренный кончик и вдруг выдул из этой своей поделки нежный бархатистый изначальный посвист. Потом он поочередно зашевелил толстыми, неловкими, будто разношенными пальцами с утолщениями на концах, извлек беглый черед звуков - от густых до ручьево-прозрачных. Перебирая лады, он постепенно перевел, упорядочил эти звуки в какой-то неспешный, протяжный напев. Все обернулись на этот неожиданный тростниковый голосок, и раскрасневшаяся Катеринка, первая угадавшая мелодию, вдруг вознеслась красивым, сочным и надежным голосом:
Ой, ты но-о-оченька-а,
Но-очка тем-на-а-я-а!
Без всякой изготовки: тетушка Лёнка как сидела с кочергой перед пылающим печным зевом, Серафима Андреевна с пучком камыша на коленях, тетушка Верка, молчавшая весь вечер, - так и подхватили слаженным трехголосьем:
Но-о-очка тем-на-а-я-а...
Да но-очь осен-ня-а-я!
Зычиха с еще большим рвением и азартом повела следующий сольный запев:
Что ж ты, но-о-очень-ка-а,
При-и-тума-а-нила-ась?
И те трое, ободренные тем, что песня пошла сразу и никто не запнулся, не сфальшивил, вдохновенно продолжили вместе с Катеринкой:
Что ж, осен-ня-а-я,
Принахмури-и-ла-ась?
Тем временем Катеринка, сбросив наземь платок, неосознанно-машинально теребя в руках и мелко заламывая последнюю камышинку, парила голосом в тесном и слегка задымленном предпотолочье:
Или не-е-ет у тебя-а-а
Ясна меся-а-ца-а...
А остальные, сидя на полу и ритмично раскачиваясь, с басовой печалинкой вторили:
Или не-е-ет у те-бя-а-а
Ярких звездо-о-о-чек?..
Из сеней появилась бабушка Варя с мерцающим огнями самоваром и объявила, что, вопреки песне, месяц все ж таки народился.
От ее вести песня сразу сломалась, все, как были нараспах, поспешили наружу. Воспользовавшись суматохой, я тоже вышмыгнул на крыльцо, босой и без шапки.
И верно: высоко в морозной, звездно осыпанной ночи нежно-глазурованно голубел молодой остренький месяцок. С крыльца чудилось, будто он по-сорочьи вспорхнул на сенной торчок, чтобы разглядеть заветное колечко на колоде...
Я тогда еще не знал, что домочадцы так радостно и возбужденно высыпали за порог, дабы поклониться новорожденному и, по старому обычаю, побренчать на счастье чем-либо: денежкой ли, сережкой с уха или тут же оторванной пуговицей в сжатых ковшиках ладоней...