Возражение это очень серьезно и всегда составляло твердыню идеализма. Милль прекрасно сознавал важность неприятельской позиции и направлял все силы своей аргументации, чтобы выбить из нее врага. Он должен был согласиться с идеалистами, что воспроизведение геометрических фигур в воображении совершенно заменяет геометрический опыт. Это зависит от простоты и несложности пространственных восприятий, к которым мы привыкли с раннего детства; постоянно испытываемые нами впечатления времени и пространства воспроизводятся нами в воображении лучше, чем все остальные впечатления внешнего мира. Поэтому относительно математических аксиом внутренний духовный опыт с полным успехом может заменить действительные наблюдения.
Геометрическая фигура, которую я рисую в своем воображении, совершенно подобна такой же фигуре, нарисованной на бумаге, и с одинаковым успехом может служить основанием для моих выводов. Правда, мы никогда не видели двух прямых линий, продолженных на миллионы верст, но чтобы убедиться, что они не заключают пространство, нам не нужно следить за ними на громадные расстояния; достаточно перенестись мысленно в ту точку, где они пересеклись во второй раз, чтобы ясно увидеть, что линии перестали быть прямыми и изогнулись.
Наконец, что касается утверждения идеалистов относительно немыслимости отрицания аксиом, то оно, по мнению Милля, основано на малом знакомстве с историей человеческой мысли. Многое из того, что мы считаем теперь мыслимым, признавалось немыслимым для наших предков, и наоборот. Так, например, в средние века против шарообразности Земли выставляли следующий аргумент: если бы Земля была шарообразна, то существовали бы люди, обращенные к нам ногами; они должны были бы ходить вниз головой, а это признавалось немыслимым. Теперь мы знаем, что антиподы существуют, и не видим в этом ничего немыслимого. Милль приводит еще несколько подобных примеров для доказательства своей мысли. Он объясняет психологическую невозможность отрицать математические аксиомы тем, что в нашем уме образовались прочные и неразрывные ассоциации представлений времени и пространства, от которых мы освободиться не в силах.
Таким образом, все наше знание исчерпывается знанием фактов. Каким же путем мы можем открывать новые истины, восходить от известных фактов к неизвестным? Средневековая логика признавала только один такой путь – силлогизм.
Силлогизм – это цепь умозаключений, построенных по известному типу: большая посылка содержит в себе какое-нибудь общее положение относительно целого класса явлений, например, «все люди смертны»; меньшая посылка констатирует принадлежность к этому классу какого-либо отдельного явления, например, «я – человек»; вывод состоит в том, что отдельному явлению приписываются свойства класса, например, «я смертен».
Но узнаем ли мы при помощи силлогизма что-либо новое? Когда я говорю, что все люди смертны, то этим я утверждаю смертность Ивана, Петра, Андрея – словом, смертность каждого человека, в том числе и меня самого; следовательно, вывод «я смертен» с самого начала заключается в большой посылке, и мы не подвинулись ни на шаг в открытии истины. Если только признать, что задача силлогизма заключается в том, чтобы открывать в особи свойства, известные нам относительно целого класса, то силлогизм обратится в пустую игру слов, ненужную тавтологию, замену одного выражения другим.
Между тем в действительности это не так. Хотя формально основанием силлогизма служит большая посылка, в сущности, мы исходим совсем из другого. Большая посылка играет роль записной книги, куда мы для памяти заносим свои впечатления. Когда нам нужно сделать вывод относительно какого-нибудь отдельного случая, мы вынимаем книжку и справляемся с ее содержанием.
Так, например, когда я говорю, что я смертен, то истинным основанием моего умозаключения служит наблюдение, что все люди, жившие раньше меня, умерли. Другими словами, я делаю свой вывод не из общего положения, а из отдельных частных случаев, которые мне приходилось наблюдать или о которых я знаю со слов других людей. Итак, мы заключаем в силлогизме от частного к частному; большая посылка играет лишь вспомогательную роль при наших умозаключениях. Но мы можем прекрасно обходиться без ее помощи; животные, дети и люди малообразованные всегда заключают от частных случаев к частным, не облекая своих наблюдений в форму общих положений.
Мы видим, что и при силлогизме источником нашего знания все-таки остается наблюдение и опыт. Другими словами, всякому силлогизму должно предшествовать обобщение частных случаев, то есть индукция.
Разработка теории индукции составляет главную заслугу Милля. По форме силлогизм противоположен индукции; в первом случае мы нисходим от общего к частному, а во втором – восходим от частного к общему. На основании наблюдения отдельных явлений мы заключаем относительно целого класса, обобщаем частные случаи и получаем возможность предсказывать такие явления, которые были совершенно недоступны непосредственному наблюдению.
Этот процесс и называется индукцией. Существенным его признаком является то, что он всегда расширяет наше знание. Если мы констатируем известное свойство целого ряда особей на основании того, что мы их нашли у каждой особи в отдельности, то этот вывод не будет индукцией, а простой заменой одного выражения другим. Так, например, если мы заключим на основании изучения формы правления американских государств, что все самостоятельные государства Америки – республики, то наш вывод не будет шире посылок и потому не составит индукции.
Основанием индукции является наше убеждение в единообразии природы. Это убеждение человечество вынесло из всей совокупности своего многолетнего опыта. Каждый из нас знает, что достаточно наблюдать один раз явление при известных условиях, чтобы получить уверенность, что всегда, во всяком месте и во всякое время, будет происходить то же самое явление, если будут в наличности те же самые условия. Только эта уверенность дает нам возможность делать обобщения, открывать свойства класса явлений на основании наблюдения единичных случаев.
Но всегда ли мы имеем право обобщать частные случаи? У моего знакомого черные глаза. Следует ли из этого, что у всех людей глаза того же цвета?
Очевидно, что нет. Следовательно, обобщение не всегда возможно, и мы должны определить те условия, при которых оно делается орудием истины, а не источником заблуждений.
Научная индукция возможна только относительно явлений, между которыми существует причинная связь. Понятие причины есть краеугольный камень всей теории индуктивного процесса. Что же такое причина?
Относительно этого понятия существует целая литература. Каждая философская школа толкует его по-своему. Милль принадлежит к школе Юма и не говорит ничего о таинственной связи причины со следствием, которая занимает метафизиков. Для него «причина есть все неизменно предшествующее явлению, а следствие – все неизменно последующее… Настоящую причину составляют все факты, все условия, без которых не могло бы явиться следствие… Нет научного основания в различии, которое проводится между причиною явления и его условиями. Причина есть сумма всех условий, положительных и отрицательных, взятых вместе, совокупность явлений всякого рода, наступление которых неизменно сопровождается следствием».
Мы видим, что причиной исследованного явления Милль называет все другие явления, которые, по нашим наблюдениям, безусловно необходимы для того, чтобы оно наступило. Единообразие процесса, о котором мы только что говорили, проявляется в том, что одна и та же причина всегда производит то же самое следствие. Вся совокупность нашего знания, все научные законы основываются на этом предположении. Если нам удалось найти причины известного явления, то мы смело можем обобщать частный случай и утверждать, не опасаясь ошибки, что найденная нами причина всегда будет производить такие же явления, как и наблюдаемые нами в данном случае.
Когда причина открыта, тогда построить обобщение нетрудно, когда же причина нам неизвестна, тогда наша индукция может иметь лишь приблизительный характер и на нее нельзя много полагаться.