Или стрелою, выпущенной из могучего лука, стелется под всадником степью аргамак, и другой скакун с другим всадником гонится следом. Кто скачет от кого и кто кого догоняет? Кони ли гонятся друг за другом? Сбивают ноги, сердце. И, брошенные, уходят в туман, когда рыцари сошлись и стервенеют. А кони ждут, и какие у них в это время глаза? Кони отвернулись, они дрожат и, может быть, плачут. А эти глаза, этот взгляд умирающей, загнанной лошади, которая всю жизнь скакала, напрягалась, выбивалась из сил. И добро бы на себя...

Когда лошади умиротворённо отдыхают в дубовых горницах своих конюшен, им кажется, что покой разливается по всей ненаглядной земле. Им не думается ни о чём, и если бы они могли, они бы просто пели тихую длинную песню, какую порой поют крестьянки за тягучею пряжей. Тогда можно подумать, что нет нигде ни парадов, ни стражи, ни утомительных повозок, ни упорного плуга, ни злого бича, ни голодного волка и только ластится над берегом, когда блестит излучина в тумане, ластится к ногам добрый, глупый, пугливо-доверчивый жеребёнок.

Ах, если бы лошади могли себе воздвигнуть святилище! Оно бы раскинулось высоко под звёздами, в бесконечно цветущей степи с такими травами, в которых тонет грива, в степи с холодными и сильными ключами, с просторным ветром, и никогда бы на этой равнине не пробежало ни одно живое существо другой породы — ни волк, ни рысь, ни медведь... И только птицы парили бы под самыми звёздами. И тогда хотел бы я взглянуть в глаза того коня, которого грива светится во тьме и сияет на солнце, дыхание горит, копыто гулко и нетерпеливо, а ржание его подобно звуку победоносной трубы!

И тогда я не удивлюсь, когда однажды взгляну в своё окно и увижу, как по озеру навстречу взгляду, то есть к дому, идёт по озеру лошадь, белая лошадь с сияющей гривой, глаза её смеются, а солнечные зубы улыбаются. Лошадь идёт не по льду, а просто по воде!

ШАГИ И РАССТОЯНИЯ

Я всегда с удивлением смотрю на проходящего мимо человека. Меня всегда охватывает изумление. Я хорошо вижу, как он шагает, вижу, как он размахивает рукой и в руке у него газета или висит и покачивается на локте зонтик. Я понимаю, что человек движется, но именно то, что он удаляется, меня приводит в полное изумление.

Что же это такое? Человек был здесь, а теперь вон там. Он был обыкновенного роста, теперь стал совсем маленьким, не больше воробья. Неужели это он? Как он там оказался? И что он там делает? Что он думает там, шагая по песчаному косогору, на что надеется? Может быть, это не он? Может быть, это кто-то другой? С тех пор как он был здесь, может быть, прошла целая вечность и он совсем изменился? И под клёнами, сняв соломенную шляпу и платком вытирая бритую голову, вышагивает уже нечто другое? Может быть, он даже и не человек уже, а какая-нибудь букашка, или кукла, или обыкновенный механизм, или же простое воспоминание обо всём этом?

Или девушка. Проходит мимо. Почему она проходит? Что нужно ей там, куда она спешит? Зачем она так нахмурила веснушчатый загорелый лоб и покусывает губы? Может быть, эти красные босоножки жмут ей ногу? Или ей трудно шагать? Тогда для чего ей шагать? Пусть сядет на крыльцо и смотрит на озеро. Там и поют, и купаются, и ловят рыбу, и о чём-то спорят. Как в кино или как в театре, и всё намного правдоподобнее, чем там. Сиди себе и смотри. А босоножки можно снять и поставить на траву. Можно завести хорошую музыку. Можно слушать какую-нибудь сонату или танцевать танго, на выбор. Кому что нравится. И прямо здесь, на поляне возле дома, можно танцевать. Я тоже могу снять ботинки и тоже танцевать босиком, изредка наступая девушке на пальцы, на такие холодные, ласковые пальцы.

Что удаляются машины, ничего удивительного нет. Для того они и сделаны, чтобы удаляться. У них для этого есть колёса. Но когда удаляется человек, это так невыносимо. И ведь у человека нет никаких колёс, а смотришь — он как раз удаляется. И так не хочется иногда в это верить.

Я временами совсем не верю, что это я лежал когда-то на берегу моря где-нибудь в Гаграх и думал о королеве Христине или сидел на набережной в Ялте и ел мороженое, а у меня болели зубы. Или стоял в кустанайской степи и слушал, как поют украинские песни на закате звонкими голосами студентки, что приехали на уборку откуда-то из-под Киева. Или же плыл на пароходе по Енисею, третьи сутки шёл мелкий дождь, берегов не было видно, и мне казалось, что мы уже вышли в море. Неужели это я когда-то целовал одну красивую девушку, о которой сейчас совершенно забыл? Никогда о ней не вспоминаю. Не целовал я её. И вообще ни с кем ни разу в жизни не целовался. И только ещё готовлюсь кого-нибудь поцеловать, но не могу на это решиться. А когда поцелую, то, может быть, это буду уже не я. И тогда мне будет казаться, что я так всю жизнь стоял среди леса в розовом воздухе вечера и задыхался от смолистого соснового воздуха. И ничего другого со мной никогда не бывало. И так будет продолжаться вечно.

Вот мимо прошла женщина и готовится свернуть за угол. И расстояние так стремительно её уменьшает, что трудно поверить, будто это тот самый человек, что три минуты назад был здесь. И неужели она так и свернёт там за угол и ни разу не оглянётся? Она уже сделалась меньше шариковой ручки, которой я сейчас пишу.

Вот проходит мальчик со школьным портфелем, в белых тапочках, в коротком синих штанишках и в розовой рубашке. Неужто и он через несколько минут станет совсем крошечным? А вдруг всё случится наоборот: чем дальше он будет уходить, тем огромнее и огромнее начнёт он становиться...

Быть может, во время своих рассуждений я что-то воспринимаю не так или чего-то не учитываю? Вполне возможно, я не принимаю всерьёз именно то, что при любой ходьбе человек всё-таки проходит какое-то расстояние, прямо-таки преодолевает его. А временами эти расстояния бывают удивительно большими и с каждой минутой всё более и более увеличиваются.

ПРИЗРАК

Ах, какие дни стоят! Какие стоят удивительные дни! И над окном вьётся жёлтая бабочка.

А дня три назад я видел в лесу одну берёзку. В тишине высокого и светлого леса я её видел. Она стояла, эта берёзка, среди поляны. И листья её поблёскивали. Листья были жёстки, поблёскивали матово, но нежно. Так всегда бывает осенью. Долго я смотрел на ту берёзку и, когда возвращался из лесу, всё время почему-то думал о ней.

А когда я вышел на высокую скошенную гриву, то увидел деревцо впереди, в небе, на самой вершине гривы. Деревцо показалось мне знакомым. Вот оно что! Та самая берёзка теперь там стоит, на гриве.

Я спустился к озеру. Я прыгнул в воду и долго плавал в синей воде. Вышел на берег и опешил. Вот оно как! На берегу стояла среди песка берёзка, она длинно шелестела ветвями. Неужто пришла она сюда за мной?

Я шёл домой просёлочной дорогой. И мне всё казалось, что позади кто-то с шелестом торопится. И стоило мне оглянуться, здесь или там с шелестом замирала на бегу берёзка.

Домой вернулся в полной темноте.

Когда же утром вышел на крыльцо, то увидел, что всё оно засыпано берёзовым семенем. И два или три листочка золотых оставлены для меня на ступеньках.

На следующее утро я проснулся и нашёл несколько влажных листочков на подушке. И на одеяле нашёл. От них слышался сухой винный дух. Мне показалось, будто я слышу, как они дышат, эти листочки.

А по ночам я слышу теперь, как надо мною склоняются ветви, как на них шелестят листья и как они падают вокруг — здесь и там.

ДО РАССВЕТА

Пока не взошло солнце, не проснулся ветер, озеро гладко наливает блистательную ширь своих вод лазурью. Так и хочется спуститься к воде, поднести снизу, из глубины, вытянутые, чуть растопыренные пальцы под эту гладь и бережно поднять её в небо. Поднять вместе с дальней лодкой рыбака, вместе с облетевшими с берега жёлтыми листьями, вместе с младенчески робкими стайками тумана в заливах. Поднять и держать там, высоко в небе, под рассветной луной, высокой и голубовато-снежной.

И тогда станет видна вся глубина. Оплывшие подводные валуны, большие и малые. Коряги, увешанные бахромой светящихся водорослей. Станут видны все кристальные и сильные ключи, что бьют и наполняют озеро жизнью. Будет видна вдалеке и та русалка, что как-то ночью подлетала к моему крыльцу на тройке. Она сидит на голубой, на прозрачной коряге и вышивает вдоль зелёного валуна золотые тонкие узоры серебряной иглой. И на длинной тоненькой цепочке ходит вокруг неё учёный сом с зелёными усами.