Со всеми успевшими подойти подкреплениями силы союзников в конце боя не превышали 15 тысяч человек, то есть были менее сил неприятеля по крайней мере тысячи на четыре. Тем не менее, к исходу 9 часа вечера французы, с большими потерями, вынуждены были отступить. Пораженный неожиданным появлением Суворова и совсем непредвиденным исходом боя, Макдональд, однако, не считал еще дела проигранным. Отступив к реке Требии, он отсрочил нападение на союзников до 8 мая, выжидая поддержки со стороны Моро. Но это совсем не отвечало намерениям Суворова, решившегося непременно продолжать наступление следующим же утром, к чему он деятельно готовился всю ночь. К утру 7 июня у него было под ружьем 22 тысячи человек. У французов же в этот день, с прибывшими к ним подкреплениями, было около 35 тысяч человек. Бой, начавшийся с 10 часов утра, беспрерывно продолжался, пока совсем не стемнело, окончился отступлением французской армии на другой берег Требии. Войска Суворова остались на тех же позициях, которые занимали, так как он решил наступать в прежнем направлении. На этот раз и Макдональд тоже держался наступления, так как он сознавал превосходство своих сил, получив накануне подкрепление. Он был так самоуверен, что назначил даже в диспозиции общее наступление, с обходом обоих флангов союзной армии. У Суворова же, еще в первом его приказе, до встречи с Макдональдом, первыми словами стояли: “неприятельскую армию взять в полон”. Но положение Суворова было в высшей степени затруднительно: во все время трехдневного боя он не мог всецело и безусловно предаться одному этому делу, так как беспрерывно должен был быть начеку и в отношении Моро, который ежеминутно мог напасть на него. Ввиду этого Суворов еще ночью, накануне второго сражения, под разными благовидными предлогами обеспечил себе, на случай особенной крайности, отступление. Вообще говоря, третий день боя требовал от войск Суворова самой отчаянной храбрости и напряжения сил армии до крайней степени, при условии притом большого искусства и особенной находчивости во всех затруднительных обстоятельствах. И тем не менее, в конце концов новый бой к 6 часам закончился полным и поспешным отступлением французов, причем некоторые части даже прямо-таки бежали с поля сражения. Армия Макдональда была так сильно разбита во всех ее частях, что, воспользовавшись ночной порой, бежала, чтобы спастись от окончательного истребления ее.

Награды за Требию были очень щедры... Суворов получил портрет государя, оправленный в бриллианты, при рескрипте. Австрийцы были в восторге от победы при Требии, так как за несколько дней перед этим Макдональд наголову разбил большой отряд Гогенцоллерна. Но этот восторг ничем не проявился в отношении Суворова, к которому австрийский двор вместо признательности питал неудовольствие. Между тем, отнюдь не Суворов, а именно австрийское правительство вызывало своим корыстолюбием и недобросовестностью величайшее негодование.

У последнего была только узкокорыстная цель, чтобы урвать какую-либо часть Италии на свою долю. Вот почему и план, предложенный Суворову четырьмя членами гофкригсрата, и инструкция, врученная на прощальной аудиенции императором Францем, в сущности сводились к тому, чтобы ограничить военные действия Аддою. Но так как Суворов, считая такое распоряжение нелепостью, с первых же дней сделал несравненно больше, то одновременно с тем, как он сообщал венскому кабинету свой военный план относительно всего Итальянского полуострова и последующих действий, венская тугутовская камарилья, в свою очередь, послала ему дерзкое подтверждение “ограничивать главные действия левым берегом По”. Но прежде чем получить это “подтверждение”, Суворов перешел По и сделал это, как мы знаем уже, под влиянием неотвратимых, безотложных обстоятельств и условий на театре войны. Тугут же и К. не унимались, натравили на Суворова императора Франца с требованием, чтобы Суворов не предпринимал ничего, не испросив предварительно разрешения венского кабинета, то есть иначе – все того же Тугута. Конечно, Суворов не исполнил, не мог и не должен был исполнять этого возмутительного требования после предоставленной ему “полной самостоятельности” на театре войны. Если бы, например, Суворов послушался тупоголовой венской камарильи, он несомненно был бы положительно уничтожен под Требией со всем союзным войском. Но, тем не менее, в Вене злобствовали на Суворова за его непокорность нелепым и вредным внушениям, и так грубо и недостойно вели себя в отношении этого гениального полководца, что даже не поблагодарили его за победы при Требии, столь важные для австрийцев.

Вскоре после победы при Требии, убедившись в полной безвредности армии Моро, не сумевшей подоспеть вовремя, а затем трусливо втянувшейся в горы и прятавшейся там, Суворов сделал распоряжение о немедленной осаде Мантуи, которая сдалась 19 июля. Ни одна победа Суворова не встречалась в Австрии с такой горячей радостью, как взятие Мантуи, с которой венская камарилья приставала к Суворову во все время, чуть не с начала кампании. Тем не менее, Тугут и К., недовольные Суворовым за неисполнение их идиотских распоряжений, так ловко обошли императора, что Суворов даже и на этот раз остался без всякой награды со стороны Австрии, даже без всякого выражения благодарности!.. Зато император Павел возвел Суворова в княжеское достоинство, ститулом Италийского, в “воздание за славные подвиги”. Притом Павел выразил Суворову удивление, что “Римский (австрийский) император трудно признает услуги (Суворова) и воздает за спасение своих земель учителю и предводителю его войск”.

Это замечание ободрило Суворова и поддержало давнее его намерение – продолжать наступление по своему плану, на свой личный страх и риск. Мнение Павла важно было для Суворова, так как, чем более разрастались его победы, тем недостойнее и возмутительнее становилось отношение к нему венского двора.

Черная неблагодарность австрийцев распространялась не на одного только Суворова, но и на все русские войска, самоотверженно сражавшиеся за австрийские интересы и так горько бедствовавшие во все время кампании, вследствие гнуснейшей недобросовестности австрийского интендантства. Дело дошло даже до того, что высочайшие повеления из Вены посылались австрийским войскам непосредственно, помимо Суворова, без его ведома. Под влиянием столь прискорбных и возмутительных обстоятельств Суворов, наконец, решил бросить так блистательно веденное им дело и отправиться домой. 25 июня он отправил в Петербург прошение, в котором просил Павла об отозвании его в Россию.

Эта просьба объяснила, наконец, императору Павлу истинные причины тех неудовольствий, о которых так много ходило слухов. Он категорически просил Франца II принять меры, чтобы гофкригсрат не давал самостоятельно предписаний главнокомандующему, так как это неизбежно должно повести к самым гибельным последствиям. В рескрипте же Суворову от 31 июля государь безусловно предоставил дальнейшие военные операции “искусству и уму Суворова”, то есть дал ему полную самостоятельность. Гофкригсрат же так распустился, что совершенно произвольно, ни с чем не справляясь, порешил считать военные действия на полуострове законченными. Суворов был особенно возмущен самоуправством и ошибочностью этих распоряжений, так как ему достоверно было известно о новой грозе – о наступлении неприятеля...

Он обратился ко всем австрийским генералам не только с приказанием, но и с просьбой – “спешить всеми распоряжениями, не останавливаясь никакими жертвами”, и дал им на это десять дней сроку. Главным же местопребыванием Суворова, после войны при Требии, была Александрия, куда и созывались все военачальники. Тревога была как нельзя более уместна. Французская директория из побед Суворова уразумела, что этому полководцу “несомненно открыт путь” в Париж. Ввиду этого итальянской армии дали нового главнокомандующего, генерала Жубера, человека глубоко просвещенного, обладавшего громадным военным дарованием и замечательным мужеством. Ему не было еще 30 лет, но он около трех лет уже состоял главнокомандующим и пользовался большой любовью и популярностью в войсках. Директория же предписала ему “безотлагательное наступление”.