В это же время, то есть в последние годы правления Екатерины II, произошла в жизни скромного академического профессора перемена, проложившая ему дорогу на совершенно иное поприще. Одному из екатерининских вельмож, князю А. Б. Куракину, понадобился домашний секретарь для заведования его обширной служебной и частной перепискою. Митрополит Гавриил рекомендовал ему профессора Сперанского, нуждавшегося в средствах ввиду бедности его родных, которым он всегда посильно помогал. “Для испытания молодому человеку ведено было явиться однажды к восьми часам вечера, и Куракин поручил ему написать одиннадцать писем к разным лицам, употребив около часа на одно изъяснение на словах того, что следовало сказать в каждом письме. Сперанский, чтобы немедленно заняться порученным ему делом, без потери времени в переходах в отдаленную семинарию, а оттуда опять назад, остался на ночь у Иванова (своего земляка и приятеля, служившего и жившего у Куракина) и тут же написал все одиннадцать писем, так что к шести часам утра они уже лежали на столе у Куракина. Князь сперва не хотел верить своим глазам, что дело уже выполнено, а потом, прочтя письма и видя, как они мастерски изложены, еще более изумился, расцеловал Иванова (также со своей стороны рекомендовавшего Сперанского) за приисканный ему клад и тотчас принял к себе Сперанского”. Блестящие способности, обнаруженные на этой частной службе, проложили Сперанскому дорогу и на службу государственную, когда при Павле его патрон получил большое служебное назначение.

Из этого периода частной секретарской службы у Куракина (что не мешало ему оставаться профессором и в семинарии) следует отметить не очень многое. Положение его было немногим выше старшей прислуги, с которою он и обедал и с которою сохранил и впоследствии приязненные отношения. Сблизился же в это время он особенно с гувернером молодого князя, немцем Брюкнером, который очень полюбил Сперанского и проводил в беседах с ним все свободное время. Брюкнер был человек резких либеральных мнений, последователь Вольтера и энциклопедистов и вместе с тем с глубокими и многосторонними сведениями. Под его влиянием окончательно сложилось то политическое миросозерцание Сперанского, которое потом сказалось в обширных реформаторских планах при императоре Александре I. Вероятно, влиянию того же Брюкнера, пользовавшегося большим доверием князя и княгини, Сперанский обязан и тем, что ему было поручено преподавание русского языка малолетнему племяннику князя Куракина, Сергею Уварову, впоследствии графу и министру народного просвещения, навсегда сохранившему самые теплые и сердечные отношения к своему бывшему наставнику.

В 1796 году скончалась Екатерина II и воцарился Павел, радикально изменивший весь состав правительства. Князь Куракин был назначен генерал-прокурором правительствующего сената. В то время, когда еще не существовало министерств и все дела по всем ведомствам проходили через сенат, должность генерал-прокурора была самой важной в государственном механизме. Генерал-прокурор докладывал императору все дела, проходившие через сенат, то есть все дела внутреннего управления по всем ведомствам, кроме военного. Куракин, назначенный генерал-прокурором, был сначала в большой милости у императора, который 19 декабря 1796 года пожаловал ему Александровскую ленту, 5 апреля 1797 года – чин действительного тайного советника, 4 октября 1797 года – брильянтовые знаки Александровского ордена, а 19 декабря 1797 года – Андреевскую ленту. Это быстрое возвышение завершилось таким же быстрым падением. В следующем 1798 году Куракин впал в немилость, был смещен со всех должностей и сослан в деревню. В бытность свою у власти Куракин успел, однако, прочно устроить своего бывшего домашнего секретаря и вознаградить его за оказанные им услуги. Как магистр и профессор Сперанский был определен в канцелярию генерал-прокурора прямо с чином титулярного советника. Быстро повышаясь в чинах и орденах, Куракин так же быстро повышал и Сперанского, которого, при своем падении, оставил уже коллежским советником и на должности экспедитора (правителя дел). На место Куракина был назначен князь Лопухин, на его место Беклешов, потом Обольянинов. Быстрое возвышение и падение было уделом всех сановников при императоре Павле, но все четыре генерал-прокурора не могли не ценить редких способностей молодого чиновника, и карьера Сперанского не прерывалась этими катастрофами наверху, в сферах сановных, которых он еще не достиг. За это время он был произведен в статские советники, получил 2 тысячи десятин в Саратовской губернии и орден. В это же время, кроме своей должности в канцелярии генерал-прокурора, он был секретарем комиссии по снабжению столицы хлебом (где председателем был наследник престола великий князь Александр), а также секретарем Андреевского ордена. Таковы были успехи Сперанского на служебном поприще в кратковременное, но неспокойное правление императора Павла. Вся эта многосторонняя служебная деятельность, а особенно служба в генерал-прокурорской канцелярии, где сосредоточивалось, как сказано, все внутреннее управление страны, была отличною школой для будущего государственного деятеля. Школа эта, однако, была не из легких, ввиду особых свойств того времени. “При всех четырех генерал-прокурорах, – рассказывал впоследствии сам Сперанский, – различных в характерах, нравах, способностях, был я, если не по имени, то на самой вещи, правителем их канцелярии. Одному надобно было угождать так, другому – иначе; для одного достаточно было исправности в делах, для другого более того требовалось: быть в пудре, в мундире, при шпаге, и я был всяческая во всем. После Беклешова сам государь предостерегал против меня его преемника, полагая меня в связях с Куракиным и Беклешовым и им преданным; но генерал-прокурор горою за меня стоял и находил необходимым иметь при себе. Беклешов был их всех умнее, но и всех несчастнее – ему ничего не удавалось; всех их менее имел способностей Обольянинов – и ему все с рук сходило”.

Выдающиеся способности делали Сперанского необходимым, и потому его карьера была обеспечена и без обычного в то время искательства и угодливости. Известны факты, доказывающие, что в это время Сперанский не отличался этими качествами, а умел сохранять нравственную независимость, для того времени очень значительную. Известно, например, что когда Куракин впал в немилость и опалу, первым движением Сперанского было тоже оставить службу и последовать за опальным вельможею, покровительству которого он был обязан первыми служебными успехами. Сам Куракин с трудом отклонил Сперанского от этого благородного решения. В другом роде, но не менее характерны сведения о его отношениях к грубому и деспотичному Обольянинову. “Сперанский был много наслышан о грубом и запальчивом нраве нового своего начальника. В городе ходил не один анекдот о площадных ругательствах, которыми он осыпал своих подчиненных, и друзья молодого чиновника пугали его предстоявшею ему будущностью... Наш экспедитор понимал, что многое должно будет решиться первым свиданием, первым впечатлением; и вот в назначенный день и час он является в переднюю грозного своего начальника. О нем докладывают, его велено впустить. Обольянинов, когда Сперанский вошел, сидел за письменным столом, спиною к двери. Через минуту он оборотился и, так сказать, остолбенел. Вместо неуклюжего, раболепного, трепещущего подьячего, какого он, вероятно, думал увидеть, перед ним стоял молодой человек очень приличной наружности, в положении почтительном, но без всякого признака робости или замешательства и притом – что, кажется, всего более его поразило – не в обычном мундире, а во французском кафтане из серого грограна, в чулках и башмаках, в жабо и манжетах, в завитках и пудре – словом, в самом изысканном наряде того времени... Сперанский угадал, чем взять над этою грубою натурой. Обольянинов тотчас предложил ему стул и вообще обошелся с ним так вежливо, как только умел”. Сперанский этим способом хотел показать Обольянинову, что он “не то, что другие” (собственные слова Сперанского об этом случае), другими словами, что он не из тех, с которыми возможно грубое и необузданное обращение. Способ был очень смелый и рискованный, но в этом случае он достиг цели. “Представьте себе, – говорит по этому поводу Н. Г. Чернышевский, – какое впечатление было бы произведено и теперь на важного сановника, если бы безродный маленький чиновник явился к нему с первым докладом не в должностном костюме, а в простом фраке. Тогда это было еще опаснее. Сперанский рисковал не только быть выгнанным со службы, – он рисковал быть отданным под суд, удаленным из Петербурга, и никто уже не согласился бы принять вновь на службу дерзкого вольнодумца”. Для Сперанского важно было лишь первое время уметь себя поставить, а затем он знал, что сделается необходимым. Действительно, по отзыву современников, он очень скоро стал “приближенным к особой и отличной доверенности Обольянинова”, который, как мы выше видели, не внял предостережениям самого императора. Многочисленные отзывы и свидетельства современников, собранные в книге барона Корфа, единогласно указывают на блестящие способности как на главную причину быстрых служебных успехов Сперанского, а его нравственный облик дорисовывают, характеризуя его человеком, “ко всем приветливым, непритязательным, милым, краснословным, наконец, чрезвычайно любимым товарищами”. Нельзя не отметить еще тех немногих данных, которыми мы располагаем для характеристики отношения Сперанского к своему служебному делу. Без всякой деловой школы (замечает его биограф), без другого приготовления, кроме домашней переписки у Куракина (биограф здесь слишком мало ценит высшее образование и философское развитие, которое отличало Сперанского в среде тогдашнего чиновничества), он с учительской кафедры ступил прямо на пост делопроизводителя такой канцелярии, которая одна совмещала в себе почти все нынешние министерства. Молодой человек учился в пылу самой работы, и каждое дело, каждая бумага, каждый вопрос расширял круг его сведений в области, до тех пор совершенно для него новой... Впрочем, тогдашний Сперанский соединял в себе два, некоторым образом, противоположных качества: с одной стороны, навык от прежней сферы занятой к глубокомысленному размышлению и труду самому усидчивому; с другой – энтузиазм и увлечение, легко воспламенявшиеся каждым новым предметом или впечатлением, – качества двух полюсов: ученого и поэта. В сослуживцах его большею частью не было ни того, ни другого. Он не мог не чувствовать своего превосходства над ними и даже иногда выражал его не таясь, по крайней мере в откровенных беседах с друзьями. Больно мне, друг мой, – пророчески писал он одному из них в начале 1801 года, – если смешаете вы меня собыкновенными людьми моего рода: я никогда не хотел быть в толпе и конечно не буду. Но такая самоуверенность не мешала ему любить людей и верить им как по врожденному чувству, так и потому, что еще не испытывал от них никаких разочарований. Дай Бог, сказано в другом его письме того же года, чтобы ко мне имели столько доверия, сколько я к другим имею... Бывали, однако, и такие минуты, уже спустя несколько лет после определения его в службу, в которых проглядывали отчасти неудовольствие или нетерпеливость. Так, от 19 января 1801 года он писал: я живу по-прежнему, то есть в хлопотах или в скуке, два препровождения обыкновенного моего времени, а в письме к другому лицу, около той же эпохи (то есть последнее время правления императора Павла), мы находим следующее место: я болен, мой друг, и в бесконечных хлопотах. Пожалей о человеке, которого все просят, который всем хочет добра и редкому сделать его может, и рвется тем сильнее, что положение его многих обманывает, – положение, а не сердце. Пожалей о человеке, которому столько завидуют. Тут видна (продолжает от себя барон Корф) борьба с теснящими внешними обстоятельствами: сознавая свои силы и свои достоинства, Сперанский жаждал высшей деятельности, а вместо того ему приходилось вращаться в озабочивающих мелочах канцелярского производства и к тому же, прибавим мы, он был свидетелем, как государственные и общественные дела в это время генерал-прокурорства Обольянинова идут по наклонной плоскости и во всяком случае не согласно с теми воззрениями и мнениями, которые, – при его философском образовании и политическом направлении, – он мог себе составить.