Во время чтения он не переставал издавать звуки, больше напоминающие вскрики и рычание, чем человеческую речь, будто дикий зверь сдерживал копившуюся ярость. Когда он покончил с чтением — на некоторое время, — он дал чувствам вырваться наружу.

— Так!.. Значит, вот что дорогая возлюбленная нашла в своем сердце и написала Полу Лессинхэму!.. Полу Лессинхэму!

Перо не в силах передать всю иступленную силу ненависти, с которой говорящий произнес это имя; было в том нечто демоническое.

— Достаточно!.. это конец!.. это его приговор! Да будет он погребен меж камнями цитаделей страдания, и все, что от него останется, да будет брошено в горькие воды реки проклятий, дабы разлагаться под залитым кровью солнцем! А что до нее… до Марджори Линдон!.. дорогой его возлюбленной!.. придет день, и она пожалеет, что родилась на этот свет… и он тоже!.. и божества тьмы вдохнут сладкий аромат ее страдания!.. Да будет так!.. будет! Это я говорю… даже я!

В безумном порыве необузданной ярости он, кажется, действительно забыл о моем присутствии. И вдруг, бросив взгляд в сторону, он увидел меня, и вспомнил, и вознамерился воспользоваться возможностью сорвать свой гнев на осязаемом объекте.

— Ты тут!.. ты, вор!.. еще жив!.. и насмехаешься над одним из божественных детей!

Он с воплями выскочил из постели, накинулся на меня, сжал мне горло своими жуткими руками, повалил спиной на пол; дыхание его смешалось с моим… Но Бог, в милости своей, даровал мне забвение.

После нашего второго вальса я сделал это. В привычном тихом уголке, скрытом тенью стоящей в холле пальмы. Но не успел я набрать обороты, как она меня прервала — прикоснулась веером к рукаву и посмотрела испуганными глазами.

— Не надо, пожалуйста!

Однако меня было не удержать. Мимо прошествовали Клифф Шаллонер с Герти Кэзеллом. По-моему, Клифф, пока шел, кивнул мне. Но мне было все равно. Я решился, и я сделал этот шаг. Никто заранее не знает, как прозвучат его слова, пока он не заговорит с девушкой, на которой хочет жениться. У меня сложилось впечатление, что я своей речью заставил ее вспомнить поэтов эпохи Реставрации. Она, кажется, удивилась, ибо никогда доселе не замечала во мне поэтических наклонностей, и настойчиво попыталась прекратить разговор:

— Мистер Атертон, мне так жаль.

Но слова лились из меня потоком:

— Жаль, что я вас люблю!.. отчего же? Почему вы жалеете о том, что стали предметом обожания в глазах мужчины — пусть и моих? Единственным сокровищем… тем, что по-настоящему дорого! Разве это настолько обычное для женщины дело — найти того, кто готов бросить жизнь к ее ногам, что ей приходится сожалеть, когда таковой встречается?

— Я не знала, что вы испытываете ко мне подобные чувства, хотя признаюсь, у меня были некоторые… некоторые подозрения.

— Подозрения!.. Спасибо на добром слове.

— Мистер Атертон, вы прекрасно знаете, что очень мне нравитесь.

— Нравлюсь!.. Фи!

— И не перестанете нравиться, несмотря на это «фи».

— Я не хочу вам нравиться… я хочу быть любимым вами.

— Именно. И в этом ваша ошибка.

— Моя ошибка!.. мечтать, чтобы вы полюбили меня!.. тогда как я сам вас люблю…

— Так разлюбите, хотя я не могу не подозревать, что вы ошибаетесь и в этом.

— Ошибаюсь!.. думая, что люблю вас!.. отстаивая и доказывая чувство всеми душевными силами! Что нужно сделать, чтобы убедить вас в своей любви: обнять, прижать к груди, выставить вас напоказ перед всяким заявившимся сюда?

— Я бы предпочла избежать этого, и, возможно, вы согласитесь не говорить так громко. Кажется, мистер Шаллонер заинтересовался, почему вы раскричались.

— Так не мучайте меня!

Она раскрыла и закрыла свой веер; я склонен думать, что пока она смотрела на него, опустив глаза, на ее губах была улыбка.

— Я рада, что между нами произошло это объяснение, потому что, конечно, вы мне друг.

— Я вам не друг.

— Простите, но это так.

— А я говорю, что нет; если мне не дано стать кем-то большим, то я вам не друг.

Она продолжила — безмятежно игнорируя меня и поигрывая веером:

— Так вышло, что я нахожусь, прямо сейчас, в некоем щекотливом положении и нуждаюсь в дружбе.

— Что случилось? Кто тревожит вас… ваш отец?

— Ну… не он… пока не он; хотя вскоре станет, не исключаю.

— Так кто же причина?

— Мистер Лессинхэм.

Она заговорила тише — и опустила глаза. На какое-то мгновение я растерялся, не понимая, о чем она.

— Кто?

— Ваш друг, мистер Лессинхэм.

— Простите, мисс Линдон, но я совершенно не уверен, что кому-либо стоит называть мистера Лессинхэма моим другом.

— Как!.. Даже если вы узнаете, что я собираюсь стать его женой?

Я опешил. У меня имелись некоторые подозрения, что Пол Лессинхэм ближе к Марджори, чем полагается, но я и не думал, что она сможет усмотреть нечто привлекательное в таком болване и сухаре. И я еще умалчиваю о сотне иных соображений: Лессинхэм в одной парламентской фракции, ее отец в другой; старик Линдон со свойственным аристократу-тори высокомерием не устает насмехаться над ним при всяком случае; к тому же тут и речи нет ни о каком состоянии.

Не знаю, выдал ли я свои чувства; если да, то выглядел я совершенно сбитым с толку.

— Вы выбрали подходящий момент, чтобы сделать это признание, мисс Линдон.

Она предпочла не заметить мою иронию:

— Я счастлива, что вы так считаете, и сейчас вы поймете, насколько затруднительно мое положение.

— Позвольте сердечно вас поздравить.

— Благодарю вас за это, мистер Атертон; мне очень важно видеть, как вы рады за меня.

Я прикусил губу: у меня не было ни малейшего понятия, что она подразумевала, говоря такое.

— Я правильно понял, что это объявление было сделано мне как одному из многих?

— Нет, неправильно. Я доверила вам тайну, как другу… как самому близкому моему другу; ведь муж — это больше, чем друг. — Сердце мое грохотало. — Вы будете на моей стороне?

Она замолчала — и я не произнес ни слова.

— На вашей стороне — или на стороне мистера Лессинхэма?

— Его сторона — моя сторона, а моя сторона — его сторона; вы будете на нашей стороне?

— Не уверен, что правильно истолковываю ваши слова.

— Вы первый, кому я во всем призналась. Когда папа узнает, наверное, быть беде, сами понимаете. Он по-настоящему прислушивается к вам и ценит ваше мнение; когда грянет гром, я хочу, чтобы вы были на нашей стороне — на моей стороне.

— Но при чем тут я?.. какое все это имеет значение? Вы сильнее своего отца… вероятно, Лессинхэм сильнее вас; вместе, с точки зрения вашего отца, вы будете неуязвимы.

— Так вы мне друг — разве нет?

— Следовательно, вы протягиваете мне содомское яблоко[4].

— Спасибо. Вот уж не думала, что вы такой злой.

— А вы… вы добры? Я бросаю к вашим ногам свою любовь, а вы, без промедлений, просите меня выступить в поддержку любви другого.

— Но как я могла догадаться, что вы в меня влюблены… как говорите?! Я понятия не имела. Вы знаете меня всю свою жизнь, но до сих пор и вида не подавали, что питаете ко мне чувства.

— А если бы я заговорил раньше?

Кажется, она легонько повела плечами, будто хотела пожать ими.

— Не знаю, изменилось бы что-либо от этого… Не буду притворяться. Подозреваю только, что вы сами придумали себе эти чувства полчаса тому назад.

Если бы вдруг она дала мне пощечину, я и то не был бы столь ошеломлен. Я не понимал, сказала ли она это наугад, но ее слова оказались настолько близки к истине, что у меня перехватило дыхание. Ведь я и вправду осознал, что именно со мной творится, всего лишь несколько минут назад: пламя, пожирающее меня сейчас, вспыхнуло, когда отзвучал тот первый вальс. Ее будто посетило озарение и она прочитала мои мысли, и теперь я едва мог найти слова для ответа. Я попытался съязвить: