Однажды Диоген закричал: «Эй, люди!» Тотчас же сбежалась огромная толпа. Философ замахнулся палкой и сказал: «Я звал людей, а не дерьмо!»

История появления на свет Божий этой книги в очередной раз подтверждает справедливость банальной мысли о том, что всякий случай — это всего лишь звено неразрывной цепи причин и следствий.

Думается, вовсе не случайно именно в тот самый день, когда наследники профессора N деловито осваивали однокомнатную квартирку в неказистом пятиэтажном доме, где этому выдающемуся ученому довелось провести последние десять лет своей нестандартной жизни, именно в тот самый день и в определенную его минуту я вышел во двор с благим намерением опорожнить переполненное мусорное ведро.

Над дворовой свалкой курились клубы сизого дыма. Там, за трансформаторной будкой и шеренгой проржавевших мусорных баков, пылал нехитрый скарб покойного, который его наследники, видимо, сочли бесполезным для себя, а поэтому подлежащим уничтожению.

Наверное, неслучайно я приблизился к кострищу в тот самый момент, когда огонь, поглотив любимое кресло Профессора, жадно лизнул стопку перетянутых бечевкой пухлых тетрадей в коричневых коленкоровых обложках.

Отшвырнув в сторону ведро, я бросился вперед и выхватил из огня уже занявшиеся тетради.

И лишь тогда заметил стоящих неподалеку двух мужчин. Одному из них было едва за двадцать, другому — лет сорок пять-пятьдесят. Крепыши с коротконогими крестьянскими фигурами и квадратными лицами, которых я уже встречал на похоронах профессора N. Зять и внук.

Первый был в свое время комсомольским деятелем, затем оперативно перестроился в директора-распорядителя одного из благотворительных фондов. Второй учился в какой-то весьма престижной приватной академии и состоял в неокоммунистической молодежной организации радикального свойства.

— Э-э, — обратился ко мне юный ленинец, — положь на место, слышь!

Сбивая рукавом домашней куртки тлеющий огонь со своего трофея, я не обратил должного внимания на эти слова. Дальнейший текст прозвучал уже совсем рядом:

— Я че, неясно выражаюсь? Положь на место, лох!

Не столько даже лексика, сколько рэповская бесцветная интонация, характерная для пригородной шпаны, мгновенно вернули меня в те реалии бытия, где на дворе желтел осенним золотом 2003 год. Где были бесценные тетради, густо исписанные бисерным почерком профессора N, и где был я, в потертой куртке и домашних штанах, живописно заляпанных морилкой, автор десяти книг, вице-президент литературной ассоциации, почетный магистр и так далее, да еще и десантник во времена юности.

— Да я што… я думал — так… макулатурка… — как можно более косноязычно прошелестел я, — зачем добру-то пропадать…

— Ну да, все вокруг колхозное, все вокруг мое! — подал голос старший из ликвидаторов.

Я глупо хихикнул и, положив у ног тетради, развел руками.

— Вот что, здесь будет, — кивнул он на архив тестя, — килограмма два, не больше, да и то… Ладно, получи за десять кило и считай, что день прошел не зря. На, — протянул он мне мятую бумажку, — бери-бери, выпьешь за наше здоровье…

— Да ты что, пап, откупаешься от него, в натуре?! — взорвался внук профессора N. — Еще чего! А ну, вали отсюда, козел!

И он схватил меня за ворот куртки.

Тогда сработала автоматика. Одновременно с резким поворотом корпуса моя левая рука угодила локтем точно в переносицу радикала, который рухнул навзничь и дико взвыл, закрыв руками окровавленное лицо.

А в двух шагах от меня уже находился его отец, успевший подобрать с земли отрезок водопроводной трубы. Он слишком рано замахнулся этой железкой, так что носок моего ботинка до неприличия беспрепятственно достиг его паха, что вынудило благотворителя выронить трубу и сосредоточиться на своем пострадавшем мужском достоинстве.

И тут я ощутил медленный укол под левую лопатку, совсем как полгода назад, когда погиб профессор N. Лишь несколько недель спустя я узнал, что перенес тогда на ногах инфаркт.

Сейчас намечалось что-то похожее, если судить по тому, что предметы вокруг меня вдруг утратили резкость, качнулись и очень медленно, будто нехотя вернулись на свои места…

Если бы те двое чуть раньше пришли в себя, этот эпизод мог закончиться довольно просто и бесславно, но, к счастью, на подходе уже были парни из нашего двора, которые заблокировали атакующих, подобрали с земли тетради профессора N и вместе с ними сопроводили меня домой.

А там уж Дарья Павловна, моя соседка по лестничной площадке и отставная фельдшерица «скорой помощи», поднесла мне рюмку коньяку, а затем стакан отвара боярышника, и все, слава Богу, обошлось.

Таким вот образом я стал обладателем заветных очерков профессора N.

Между прочим, наследники поспешили продать его квартиру, так что мы не продолжили столь экспрессивно начавшееся знакомство.

Несколько слов об авторе публикуемых далее очерков.

Доктор исторических наук, профессор, заведующий университетской кафедрой, а кроме того, почетный доктор Сорбонны и Оксфорда, блестящий эрудит, умница, любимец женщин и саркастичный пересмешник.

Естественно, в советские времена добрая половина университетских коллег относилась к нему с той напряженной сдержанностью, с какой, вероятно, аборигены Океании относились к капитану Куку (по крайней мере, в начальной фазе их знакомства).

Помимо всего прочего, он был, пожалуй, единственным заведующим кафедрой, не обладавшим билетом с профилем «Вождя мирового пролетариата» на обложке.

Нельзя сказать, что ему было недоступно членство в этом элитном легионе. Мало того, его, вначале простого преподавателя, затем доцента и наконец профессора, ученого с мировым именем, потомственного историка, не раз готовили к посвящению, но всякий раз в самый канун торжественного события происходило нечто, бросающее тень на моральный облик кандидата в неофиты. В результате церемония откладывалась на довольно длительный срок. И так до следующего случая…

Только уж очень простодушный не догадывался, что все эти препятствия были рукотворными, и автором их являлся сам же кандидат, однако так называемые компетентные органы относились к этому балагану достаточно снисходительно, считая не более чем озорством признанной знаменитости, что само по себе никак не угрожало сложившемуся порядку вещей.

К этим компетентным органам, или, как их еще называли, «Конторе Глубокого Бурения», профессор относился на удивление лояльно и даже уважительно.

Когда (это было в начале восьмидесятых) один из его любимых аспирантов и мой друг еще со школьных времен, Костя Мальцев, не без смущения сообщил ему, что официально приглашен на службу в КГБ, профессор с неожиданной легкостью одобрил эту аллергическую для любого советского интеллигента стезю, сказав при этом: «Чем больше там будет умных, честных и талантливых людей, тем лучше для мировой интеллигенции».

Как он говаривал потом, уже будучи моим соседом по двору, это был, в сущности, единственный орган советской власти, где не держали дураков.

К дуракам он относился крайне нетерпимо, с видимым удовольствием и часто цитируя Бенджамина Франклина: «Заткнуть дураку глотку — невежливо, но позволить ему продолжать — просто жестоко».

Профессор был искренне убежден в том, что если не все, то многие беды этого мира происходят оттого, что дураки имеют непозволительно много прав и возможностей, особенно в нашей стране, которую вслед за классиками можно назвать краем непуганных идиотов.

Последние имели в университете достаточно солидное представительство, но серьезного сопротивления враждебным выпадам профессора не были в состоянии оказать прежде всего потому, что были дураками, а кроме того, их гонитель был гораздо более ценен для Системы, хотя бы в плане престижности, а вот они, несмотря на свое квазипрестижное бедняцкое происхождение, были для нее всего лишь необходимыми издержками, не более.